Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Попав в ополчение, Вяземский понял, что отец понукал его не зря: оружием он не владел, на лошади держался кое-как – хотя ведь целая конюшня имелась в Остафьеве. Смотры давались Вяземскому непросто.
Отчасти облегчало его начавшуюся службу то, что командиром полка назначили опытного военачальника, героического офицера, гусарского полковника Бориса Антоновича Четвертинского, который, будучи женат на сестре жены Вяземского, находился с ним в родстве и посему был настроен снисходительно.
Обедая как-то у Четвертинского, Вяземский познакомился с Михаилом Андреевичем Милорадовичем; этот генерал, имевший огромный опыт (воевал, начиная с русско-шведской 1788–1790 годов), тут же рассмотрел в молодом поэте невоенного вида иные необходимые качества: быстрый ум, дерзостность, ну и, естественно, образованность, знание языков. Милорадович предложил Вяземскому идти к нему в адъютанты.
(Заметим, что Милорадович к тому моменту уже вызвал к себе в адъютанты поэта Фёдора Глинку – но тот никак не мог добраться из своего смоленского имения.)
Вяземский, конечно же, согласился.
24 августа он направился в действующую армию, вослед за уже отбывшим туда Милорадовичем.
Вспоминал: «Первые мои военные впечатления встретили меня в Можайске. Там был я свидетелем зрелища печального и совершенно для меня нового. Я застал тут многих из своих знакомых по московским балам и собраниям, и все они, более или менее, были изувечены после битвы, предшествовавшей Бородинской, 24 августа. Между прочими был граф Андрей Иванович Гудович, чей полк в этот день мужественно и блистательно дрался и крепко пострадал».
На другой день, к ночи, Вяземский отыскал Милорадовича: тот сидел у костра. Он расспросил Вяземского о последних московских новостях и отправил спать в свою избу.
(Сам до утра остался в палатке.)
В избе вообще никого не было, кроме кошки, – а кошек Вяземский на дух не выносил. Отчего-то наш поэт не выгнал её на улицу, а решил спрятать в печь (или его камердинер это сделал по просьбе барина).
И вот представьте себе состояние Вяземского: ночь перед сражением, нервный тремор, сутолока мыслей в голове, на груди два образка, подаренные носящей его ребёнка женой (любимую, быть может, не поцелую больше! и дитя своё не увижу!)… а в холодной печи истошно кричит кошка…
«На другое утро, с рассветом, – вспоминал Вяземский, – разбудила меня вестовая пушка, или, говоря правдивее, разбудила она не меня, заснувшего богатырским сном, а верного камердинера моего. Но, на беду мою, верховая лошадь моя, которую отправил я из Москвы, не дошла ещё до меня.
Наскоро я оделся и пошёл к Милорадовичу. Все уже были на конях… Я остался один. Минута была ужасная. Мне живо представилась вся несообразность, вся комическо-трагическая неловкость моего положения. Приехать в армию ко дню сражения и в нём не участвовать!»
Вяземский признаётся, что был близок к самоубийству; а что ещё оставалось делать при таком позоре? Только застрелиться.
Над несчастным сжалился один из адъютантов Милорадовича и отдал ему вторую свою лошадь.
Близорукий Вяземский в своём чудесном мундире – голубые обшлаги чекменя, высокий султан кивера, ещё и что-то бирюзовое было там, – помчался к позициям; услышал свист – подумал, кто-то окликает, но тут же догадался: это по нему стреляют.
Допускаем, что сослепу он сразу отправился к французским позициям.
Справедливости ради заметим, что стрелять по Вяземскому мог кто угодно: конный полк Матвея Дмитриева-Мамонова в сражении не участвовал, а больше при Бородине в таких мундирах не было никого.
Может, это поляк? Или гишпанский кавалерист? – так могли подумать.
Хотя и французы, конечно, имели возможность принять сияющего на солнце бирюзовым и голубым цветом всадника с султаном, покрытым медвежьим мехом, за самого знатного русского аристократа – а чего ещё ожидать от этих северных варваров?
Милорадовича и его 4-й корпус перевели к тому моменту на усиление позиций Главной армии. Вяземский нашёл Милорадовича на батарее, как сам напишет, «действовавшей в полном разгаре». Орудийные расчёты 4-го корпуса были рассредоточены по самым разным точкам, в том числе – поддерживали батарею генерала Николая Раевского, державшего Курганную высоту, где шёл страшный бой.
(Заметим, что, пока Вяземский добирался до своего генерала, его могли видеть поэт Павел Катенин, стоявший в непосредственной близости от этого места в составе Преображенского полка, или будущий философ Пётр Чаадаев, также стоявший неподалёку, но в составе Семёновского полка, или поэт и артиллерист Владимир Раевский.)
На позиции смерть была не просто близко – она царила. Повсюду лежали убитые, уносили и уводили раненых.
Когда одно из ядер упало совсем близко и всех осыпало землёй, Милорадович с улыбкой, обернувшись к Вяземскому, обронил по-французски:
– Бог мой! Неприятель отдаёт вам честь!
(«Привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски», – заметит много позже по этому поводу Вяземский.)
Милорадович перемещался с позиции на позицию, считая необходимым присутствовать в самых опасных местах, и Вяземский неотступно следовал за ним, пока не получал то или иное приказание.
Часом позже «…подъехал ко мне незнакомый офицер, – вспоминал Вяземский, – и сказал, что кивер мой может сыграть надо мной плохую шутку. “Сейчас, – продолжил он, – остановил я летевшего на вас казака, который говорил мне: «Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!»” Поблагодарил я незнакомца за доброе предостережение, но сказал, что нельзя же мне бросить кивер и разъезжать с обнажённой головой».
Здесь Вяземского подстерегала очередная удача за день: некий офицер предложил ему свою фуражку. (Это был кавалергард Пётр Валуев. Через полчаса он погибнет на глазах у Вяземского.)
Во время исполнения одного из поручений под Вяземским ранило лошадь. Он не видел, откуда стреляли, и не понял, как это случилось, – догадался обо всём, только когда лошадь повело.
На раненой лошади Вяземский передал приказ Милорадовича о вступлении в дело начальнику 23-й пехотной дивизии генерал-майору Алексею Николаевичу Бахметеву (дивизия входила в корпус графа Остермана-Толстого).
Далее идти у раненой лошади не было сил.
В этот раз уже другой адъютант Милорадовича отдал свою лошадь Вяземскому. (Адъютанта звали Дмитрий Бибиков. В этот день ему оторвёт ядром руку.)
Передав поручение, Вяземский остался при Бахметеве, дабы видеть исполнение приказа.
Дивизия Бахметева направилась к батарее Раевского. Ещё не вступили в бой, как под Бахметевым убило лошадь. Он пересел на другую.
Началось дело: французы атаковали, отходили, снова атаковали и отходили…
Всё это время Вяземский находился при генерале, пытаясь разобраться в страшной суете сражения, всё равно ничего не понимая, и слыша непрестанную ружейную пальбу, бой барабанов, грохот орудий.
Очередное ядро упало рядом с ними – ив тот же миг испуганная лошадь выбросила Вяземского из седла.
Когда он поднялся, лошадь его была буквально разорвана на части. Если б он остался в седле – так же раскромсало бы и его.
Очки чудом остались на лице; осмотрелся – здесь же лежал раненый, весь в крови, генерал Бахметев.
«С трудом мы уложили его на мой плащ, – писал Вяземский, – и с несколькими рядовыми понесли его подалее от огня. Но и тут, путём нас сопровождали ядра, которые падали направо и налево, пред нами и позади нас. Жестоко страдая от раны, генерал изъявил желание, чтобы меткое ядро окончательно добило его. Но мы благополучно донесли его до места перевязки…»
По совести говоря, поэт совершил подвиг – не потерял самообладания и под обстрелом вынес генерала из-под огня. Бахметев, которому ампутировали ногу, настаивал, что жизнью обязан Вяземскому.
На этом события того дня – и трагичные, и до странности комичные, – вовсе не прекратились: в момент ранения Бахметева было всего два часа пополудни.
В какой-то момент сражения прошёл слух, что в плен взяли наполеоновского генерала Мюрата. При Вяземском двое офицеров обсуждали это, никак не умея разобраться, правдива новость или нет; наконец один из них кивнул на Вяземского и спросил товарища: «А ты кого ведёшь?» – имея в виду, что он тоже пленный. Даже фуражка не исправила впечатления от его вида.
Вяземский вернулся к Милорадовичу.
Сражение продолжалось до темноты.
«Во время сражения я был как в тёмном или, пожалуй, воспламенённом лесу, – признается потом Вяземский. – По природной близорукости своей худо видел я, что было пред моими глазами».
Сразу после Бородинской битвы Кутузов доносил Александру I: «…Правой и левой фланги нашей армии сохраняли прежнюю позицию; войски, в центре находящиеся под командою генерала от инфантерии Милорадовича, заняли высоту, близ кургана лежащую, поставя сильные батареи, открыли ужасный огонь на неприятеля. Жёсткая канонада с обоих сторон продолжалась до глубокой ночи.
