Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
В Рим Батюшков прибыл в январе 1819-го. Сразу бросился гулять, смотреть, любоваться – и вскоре простыл, слёг. Перебравшись в Неаполь, поселился на набережной Санта-Аючия.
Работать по должности поначалу Батюшкова не просят вовсе; но первые восторги скоро оставляют его. Любому обществу он всё чаще предпочитает одиночество. Пишет домой всё реже и реже.
Везувий начинает проявлять активность – Батюшков тут же лезет туда: что, гора, сожжёшь русского офицера?
«Для того, кто жаден к грубым, чувственным наслаждениям, земля сия – рай небесный. Но ум, требующий пищи в настоящем, ум деятельный, здесь скоро завянет и погибнет. Сердце, живущее дружбой, замрёт. Общество бесплодно, пусто», – формулирует, наконец.
В 1821 году император существенно повысил ему жалованье – проблемы материальные были разрешены; но Батюшков всё острее чувствовал что-то не то… в голове…
Едет в Германию, в город Теплиц, лечится там. В середине сентября – из Теплица в Дрезден: всё военные его дороги.
Просит отставки – и милостивый император 29 апреля 1822 года отпускает его: бессрочно и с сохранением должности и жалованья!
В марте 1822 года Батюшков вернулся в Петербург; сознание его уже начало мутиться к тому моменту.
Друзья ещё надеются, что всё поправится.
Батюшков стремится в Крым: он воспринимал эту землю как рай земной и, пока был здоров, верил в неё, как в спасение.
Летом в Симферополе врач констатировал: Батюшков не в себе, у него – сумасшествие. Батюшков учил кошку писать стихи и жаловался на начальника гостиницы, что тот запускает тарантулов к нему в номер.
Как там он сочинил ранее… «Свершилось! Я стою над бездной роковой».
Сжёг свою дорожную библиотеку, уничтожил всё написанное, пытался перерезать бритвой горло – но не дорезал.
В следующий раз стрелялся из ружья – потянул курок за петлю, но то ли расчёт оказался неверен, то ли отклонился в последний момент: пуля прошла мимо головы в стену.
Решил уморить себя голодом… но на третью неделю передумал, стал есть.
Причины сумасшествия придумывали самые разные. Якобы старое ранение осложнилось тем, что был задет спинной мозг. Якобы он знал о заговоре декабристов, и мучился между долгом и дружбой. Якобы он слишком тяжело переживал свою (к слову сказать, весьма относительную) бедность. Жизнь без матери – и то называют причиной.
Не было никаких таких причин; это родовое.
(В 1829 году той же болезнью заболела его сестра Александра Николаевна. Она-то уж точно ничего не знала про тайное общество, в боях не участвовала и ранена не была.)
Господь милостив: заранее предоставил обречённому на душевное затмение человеку в полной мере явить своё мужество в бою и свой гений в поэзии.
…Из Крыма Батюшкова спровадили домой: усадили силой в экипаж и отправили в Санкт-Петербург.
Жил там год, друзья приходили, пытались его радовать, смешить.
Часто моргал и сжимал зубы. Всем показывал шею: а вот, взгляните, я горло резал. Время от времени ещё поддерживал нормальные разговоры, но затем снова срывался.
Весной 1824 года попросил государя разрешить ему принять монашество в Соловецком монастыре.
Александр I назначил Батюшкову опекуна и велел везти лечить в Дерпт. Были времена, когда государи ещё волновались о душевном здоровье поэтов. Впрочем, эти времена характеризовались ещё и тем, что поэты кочевали с войны на войну за веру, царя и Отечество.
В больнице Батюшков нарисовал Иисуса на стене углём и ему молился. Был убеждён, что его заточили в тюрьму и губят.
В 1827 году его болезнь была признана неизлечимой. В июле 1828 года повезли домой.
По дороге то бесился и дрался со своими сопровождающими, то просил прощения у всех встречных; потом, на который уже день пути, увидел красивую липу, попросил: «Оставьте меня под этой липой, прошу».
Не послушали.
Опекуном Батюшкова стал племянник Григорий, тоже военный – отслуживший семь лет, бывший в нескольких походах и вышедший в отставку лейтенантом флота.
Батюшкова поселили в Вологде, в отдельном доме.
Сначала он был неукротим и бешен. Но потом, годы спустя, его перевели в семью: он успокоился. Дети мало того, что привыкли к нему, – со временем начали его обожать: Батюшков с ними неизменно играл и был ласков.
Более того: он перестал недомогать телом вовсе! – тот самый человек, что ложился с лихорадкой по пять раз в году. Родственники сосчитали, что Батюшков целых 22 года даже не простужался. Выяснилось, что не болеет он только на войне и в состоянии помрачения рассудка: хвори порождаемы земными страстями.
Художник Н.В.Берг описал Батюшкова так: «Как ни вглядывался я, никакого следа безумия не находил на его смирном, благородном лице. Напротив, оно было в ту минуту очень умно. Скажу здесь и обо всей его голове: она не так велика; лоб у него открытый, большой; нос маленький, с горбом; губы тонкие и сухие; всё лицо худощаво».
К нему иногда заходили в гости поклонники таланта. Находили, что он спокоен, опрятен, более того – «щеголеват и бережлив в одежде».
Одному из гостей, молча выслушав все новейшие толки и споры, Батюшков вдруг сказал: «Свобода должна основываться на евангельском законе».
В последние два года жизни он вновь стал много читать: Карамзин, Капнист, Кантемир, цитировал целые страницы Державина на память.
Неизменно вспоминал генерала Раевского и Дениса Давыдова: именно их – более, чем кого бы то ни было.
В 1853 году пишет последнее своё стихотворение:
Премудро создан я, могу на свет сослаться:
Могу чихнуть, могу зевнуть;
Я просыпаюсь, чтоб заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться.
В этих стихах видно тишайшее умиротворение.
Безумие вовсе отступило и, как близким показалось, окончательно, перед самой смертью Батюшкова – когда началась Крымская война.
Он начал следить за всеми новостями, читал газеты, изучал карты военных действий; суждения его были хоть и скупы, но совершенно здравы. Близкие боялись сглазить: свершилось чудо: солдат и поэт пошёл на поправку.
Но, наверное, вместе с рассудком вернулась и возможность подхватить хворь. 27 июня 1855 года он заболел тифозной горячкой и 7 июля, трижды благоговейно перекрестившись, в 5 часов вечера умер.
…Что сказать о Батюшкове в финале отчего-то не кажущейся нам печальной истории его жизни?
Одним из первых в русской поэзии он, начитавшись итальянцев, уловил мелодику родной речи.
Его стихи нужно читать вслух – в поэзии Батюшкова русский язык стал текучим и плавным, хотя эта музыка уже не столь понятна нашему, на другое настроенному, уху; да и представления о плавности с тех пор несколько изменились.
Батюшков услышал, как сочетаются русские сонорные и насколько убедителен создаваемый ими эффект; в этом смысле его поэзия – преодоление державинского грохота, водопада, рыка.
Батюшков был кумиром Пушкина-лицеиста, но реминисценции из Батюшкова есть и у позднего Пушкина.
Трёхстопный ямб в дружеском послании – наследие Батюшкова, он первым, на редкость удачно, выбрал этот ритм, а потом все вослед за ним поехали в том же размере.
Он впервые употребил выражение «век железный» (Блоку пригодится, но далеко не только ему), и у него же появится впервые «чёрный человек» (который с тех пор ходит за русскими поэтами и вглядывается в них).
Перепевы и находки Батюшкова можно обнаружить у дюжины крупнейших российских поэтов, от Тютчева до Бориса Рыжего (так, Анатолий Мариенгоф позаимствовал у Батюшкова приём размещения посреди поэтической строки фразы в скобках).
Нынче, кажется, едва ли не самая частая ассоциация с именем Батюшкова – поэт, сошедший с ума. (Потрясение от случившегося с Батюшковым побудило Пушкина написать: «Не дай мне Бог сойти с ума…») Однако в первую очередь перед нами воин и патриот – стоящий в одном ряду с Давыдовым, Катениным, Лермонтовым, Бестужевым, Гумилёвым…
Самое важное в нашем случае то, что Батюшков открыл в русской поэзии саму традицию «поэта-фронтовика». Ближайший его в этом смысле сосед, Давыдов, всё-таки представлял себя иначе: он был фронтовик, иногда балующийся с рифмой.
Да, оды на воинские победы сочинялись почти всё XVIII столетие, причём писавшие их чаще всего имели представление о том, что такое ратный труд; но Батюшков привнёс в батальные вещи личное, авторский взгляд, собственные переживания: это его бои и его павшие товарищи.
Одновременно с ним, или даже чуть ранее в том же направлении начал работать Фёдор Глинка, но значение и влияние Батюшкова на тот момент было многократно выше; и сам Глинка это осознавал.
Так что если искать, в чём и где Батюшков как поэт был первым – то вот. В этом.
Другая, уже не нами подмеченная особенность поэзии Батюшкова заключается в том, что его военная поэзия населена не только полководцами, как было принято в то время, а рядовыми ратниками, лица которых он увидел, и смысл победы, слагаемой из тысячи малых подвигов, разгадал…
