Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
И далее – ключевой момент: «Вдруг стали носиться слухи, что он (Константин Павлович. – З.П.) отказывается; что Польша с Литвой и Подолией отойдёт от России… Тогда, признаюсь, закипела во мне кровь, и неуместный патриотизм возмутил рассудок».
Вот что более всего волновало Бестужева! Не конституция, а ущемление имперских интересов его Родины. Не столь важно, насколько это имело отношение к действительности (отчасти, конечно, имело), – важно, что он находил именно эти объяснения на допросах наиболее убедительными.
И завертелась история…
Втроём с Рылеевым и братом Николаем решили: надо пойти и объявить солдатам, что существует завещание покойного государя в пользу Константина Павловича, но его скрывают. То есть – они решили разбередить нижние чины обманом.
Пошли и объявили.
Когда во второй раз отправились с тем же делом в город, все солдаты уже знали о «спрятанном завещании».
Тут приболел Рылеев. И у Якубовича, на которого так надеялись, вдруг образовалась опухоль на ноге.
Носился из дома в дом когда-то вовлечённый Бестужевым в заговор отставной поручик Пётр Каховский, требуя, чтоб ему дали кого-нибудь убить. (Рылеев назначил его на роль цареубийцы, хотя одновременно говорил, что царскую фамилию стоит куда-нибудь отправить на фрегате; скорей всего, в Америку.)
Заговорщики много плакали, обнимались, изливали душу. Царила некоторая неразбериха и лёгкий невроз.
Бестужев по-прежнему сохранял присутствие духа и, видя Рылеева в лечебной повязке на шее, мрачно острил: верующий носит частицу мощей на шее, скряга – ключи, а висельник – верёвку.
(Шуточки у вас, штабс-капитан.)
Рылеев вскоре оклемался, но с Бестужевым общался мало: уже не очень хотел иметь с ним дело.
Тут виден сложный состав дружеского чувства – Бестужев, воспринимая себя равным, неохотно подчинялся Рылееву. Да и в поведении его было что-то раздражающее Кондратия; о Бестужеве потом скажут: «случайный декабрист»; наверное, именно это и чувствовал с какого-то момента Рылеев: наш Саша слишком играет.
Бестужев в те дни успевал заниматься сочинительством, играл в бильярд, заказал себе новый мундир, и даже больше: выкроил время на очередную любовную связь.
Нет, всё-таки нервная система его была уникальной.
Идея поднять полки и вывести на Сенатскую площадь пришла в голову Бестужеву одному из первых, если не первому.
На очередном заседании заговорщиков Бестужев скаламбурил: «Переступаю за Рубикон, а рубикон значит руби всё, что попало».
Избрание 10 декабря диктатором совсем недавно приехавшего из Киева в Петербург полковника и князя Сергея Трубецкого – богатейшего человека и потомка великого князя литовского Гедимина – Бестужев назвал «кукольной комедией» (и был прав, как показали дальнейшие события). Но другого полковника не было: сам Рылеев давно вышел в отставку и был штатский, а штабс-капитанских эполет Бестужева для управления восставшими не хватало.
Будучи прожжённым дуэлянтом, он всё-таки не воевал (к тому моменту) ни дня, в отличие от боевого офицера Трубецкого.
Бестужева, в конечном итоге, даже не занимало, что именно должно произойти, если случится переворот, – увлекало само действо: натиск, риск.
Следствие потом констатирует: заговор представлял «странную смесь зверства и легкомыслия, буйной непокорности к властям законным и слепого повиновения неизвестному начальству, будто бы ими избранному».
13 декабря в доме Бестужевых был большой семейный праздник: в кои-то веки у матери за одним столом собрались сразу пятеро сыновей и три сестры. И матушка посреди своих ненаглядных.
Николай и Александр Бестужевы попросили самого младшего брата – Павла – уехать пока из Петербурга: а то неизбежно явится на Сенатскую и… ежели что, мать останется без взрослых мужчин.
Павел уехал; но затем тайно вернулся.
«Могла ли она предвидеть, что не пройдёт и суток…» – писал в воспоминаниях Михаил Бестужев.
В тот же день, расцеловав мать, Александр отправился на последнее заседание заговорщиков.
Зайдя к Рылееву в кабинет, Бестужев застал там Каховского, Пущина и Оболенского.
Все, словно прощаясь, обнимали Каховского. Спустя минуту Рылеев сказал Бестужеву: «Он будет ждать царя на Дворцовой площади, чтоб нанести удар!» Бестужев ничего не ответил.
Позже подошли Коновницын, Сутгоф, Кюхельбекер, Репин, шумный Якубович… Совещание вёл Трубецкой.
Решение было таким: под предлогом незаконности отречения Константина Павловича всё-таки собрать войска на Сенатской и тем самым принудить Николая вступить в переговоры.
Трубецкой выдвинул идею захватить Зимний дворец. Бестужев несколькими днями раньше уже предлагал то же самое – похоже, Трубецкой теперь выдавал его идею за свою.
Никаких конкретных планов толком не утвердили, определив действовать как бог положит; по обстоятельствам.
Ночь накануне 14 декабря у Бестужева была, предположим, трудней любой ночи перед дуэлью. Там что – пуля, смерть; в конечном счёте, вопрос удачи; но огорчится только мать, а братья и сёстры переживут.
Тут же – измена, за это карают позорной смертью.
Но если удача – даже вообразить трудно, насколько всё изменится.
…Если удача.
Оделся Бестужев отлично, в парадную форму: мундир, прошитый золотом, белые панталоны, лакированные ботфорты.
Согласно занимаемой должности, никого в полках поднимать он не мог. Вот если бы перешёл в своё время в армию – другой вопрос; но не перешёл же.
И всё равно Бестужев окажется одним из трёх старших по чину среди восставших.
С утра отправился к Каховскому и, как сам утверждал позже, уговорил его не убивать государя. Этот поступок спасёт Бестужева от повешения. («Успел… подстрекнув самолюбие Каховского, представить гнусным цареубийство», – констатирует следствие.)
Если точнее: узнав с утра, что Каховский уже не желает быть цареубийцей, Бестужев снял с него слово, данное Рылееву. «Беру это на себя», – сказал он Каховскому, имея в виду ответственность за отказ, а не сам поступок.
Бунтовать Бестужев вовсе не раздумал: в дело – так в дело, отступать стыдно.
От Каховского идёт к Якубовичу, который лежал без сил в нетопленой комнате и отказывался двигаться.
После Якубовича направился к брату Михаилу.
– Что Якубович? – спросил Михаил.
– Раздумывает, как бы похрабрее изменить нам, – сострил Александр.
Оба пошли в казармы, где служил Михаил.
По дороге Александр молился (и молитву эту запомнил): «Если дело наше право – помоги нам. Если же нет – да будет Твоя воля».
В казармах успешно разбередил солдат криками: сказал, что он адъютант императора Константина Павловича, которого задержали по дороге в Петербург.
(«Говорил сильно», – будет отмечено в следствии; а значит, Александр Бестужев был спокоен, уверен в себе, убедителен.)
– Не хотим Николая! Хотим Константина! – закричали солдаты.
Бестужева это вполне устраивало. Тем же утром с декабристом Щепиным они обменялись фразой «К чёрту конституцию!» – решили, что достаточно посадить на трон Константина Павловича, разве что с «некоторыми ограничениями», как сам Бестужев выразился после.
Михаил построил свою роту, Александр отправился в другие казармы – продолжать бередящие речи.
В какой-то момент смутьянов пытались остановить бригадный командир генерал Шеншин, полковой командир – барон Фредерикс, и батальонный – полковник Хвощинский.
Бестужев направил на Фредерикса пистолет и сказал: «Отойдите прочь!»
Едва Фредерикс отвернулся, Щепин ударил его саблей по голове; и тут же генерала Шеншина, и следом – полковника Хвощинского. Солдаты при этом хохотали. Сразу стало много крови (все были ранены, никто не погиб). Бестужев отвернулся: кровь его не пугала, но он не собирался никого калечить, и тем более, без прямой необходимости, убивать.
На Сенатскую площадь явилось три неполных гвардейских полка: Московский, Гренадерский и Гвардейский морской экипаж.
По дороге встретили Якубовича – тот наконец согласился принять управление войсками. Но уже на Сенатской, со словами «О, как болит голова!», Якубович ушёл с площади.
Трубецкой всё никак не появлялся: а его ждали больше всех.
Рылеев мелькал на площади несколько раз, эпизодами; стоял в стороне, очень скоро потеряв всякую веру в успех.
Бестужевы, Пущин и Щепин несколько раз уходили с площади… погреться в кондитерскую. Отчего-то это особенно хорошо представляется.
Бестужев был без шинели; то ли надеялся на более скорое разрешение ситуации, то ли, скорее, форсил.
Потом его видели у подножия памятника Петру Великому, где он демонстративно точил саблю о гранит: жесты не просто ценил, но и умел их производить.
Ещё видели, как он махал белым платком и кричал: «Ура, Константин!»
…Снова замерзали, топтались на месте. Каховский то отдавал Бестужеву пистолет, чтоб постучать рука об руку, то забирал…
