Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
«Сердце моё, – писал Бестужев, – обливается кровию, когда я вздумаю, что судьба привела меня быть обличителем друзей и братьев, которых я люблю более себя, но Бог свидетель, что не малодушие водит пером моим. Я ввёл многих в погибель, приняв заблуждение за истину: чего же не сделаю для самой истины?»
В пользу того, что Бестужев здесь пишет правду, говорит и тот факт, что он так и не рассказал на следствии, кто его прятал после расстрела бунтовщиков: покидая приютивших его женщин, он поклялся не выдать их – и слово сдержал.
21 января Комитет ходатайствовал «капитана Бестужева расковать, сколько во уважение кротости и чистосердечия, которые он показал при допрашиваниях в Комитете».
Каховский до середины мая не сознавался ни в чём, но затем, осознав, что уже кем-то выдан с головой, начал давать показания.
На конечную участь Александра повлияли, скорей всего, показания Каховского. Тот признался в убийстве Милорадовича и полковника Стюрлера, но сказал, что от попытки убить государя его отговорил Бестужев.
Показательный момент: государь назначил матери Бестужевых, а по её смерти – её дочерям – пятьсот рублей ассигнациями годовой пенсии.
В тюрьме Бестужев перевёл «Каталину»: он догадывался, что его могут казнить, но нервы не отказывали ему и здесь.
(Стихи – проникнутые высоким религиозным чувством – в заключении писал и Рылеев, но чтоб переводы… Всё-таки это совсем другая работа.)
12 июня к Бестужеву зашёл плац-майор: «Батюшка, в комитет».
Стол буквой «П»; за столом не менее ста сановников Государственного совета и прочих.
Выслушал приговор:
«Штабс-капитан Александр Бестужев. Умышлял на цареубийство и истребление императорской фамилии, возбуждал к тому других, соглашался также и на лишение свободы императорской фамилии, участвовал в умысле бунта привлечением товарищей и сочинением возмутительных стихов и песен; лично действовал в мятеже и возбуждал к оному нижних чинов».
Осуждённые бунтовщики были разбиты на пять разрядов.
«Все сии суть государственные преступники первого разряда, осуждаемые к смертной казни отсечением головы».
Его головы – отсечением?..
Внешне – вида не подал и не дрогнул.
Вообще все декабристы выслушали приговор с наглядной выдержкой. Врача никому не понадобилось ни в эту минуту, ни в течение последующего дня.
Пяти была назначена смертная казнь четвертованием, 1-й разряд – 31 человек – приговорены к отсечению головы, 2-й разряд – 17 человек – к политической смерти, остальные – к каторге: кто вообще без срока, кто на определённый срок, кто в ссылку, на поселение, кто с правом выслуги, кто без этого права.
Утром, на следующий день, Бестужева подняли: «Вставайте на экзекуцию».
Какое неподходящее слово для отсечения головы: экзекуция.
Голова, которая думала, сочиняла «взгляды» на русскую словесность, целовала, смотрела в дуло направленного пистолета – сейчас будет отсечена, отрезана, и это называется паучьим словом «экзекуция».
Провели через крепость. Остановились на мосту возле Алексеевского равелина. Вокруг стояли декабристы, большинство из них Бестужев узнал. Иван Пущин как ни в чём не бывало с кем-то разговаривал, о чём-то пошутил – и все захохотали.
Горели костры.
Увидел виселицу.
Пять верёвок.
Всех осуждённых расставили перед частями полков, где они служили. Заставили опуститься на колени.
Над головой каждого сломали шпагу: лишали офицерской чести.
Рядом стоял Якушкин; его шпага никак не ломалась. Попытались с ударом об голову – бесполезно. «Ещё одна такая попытка – и ты убьёшь меня до смерти», – сказал Якушкин.
С Бестужева сняли мундир и бросили в костёр.
Всех согнали в толпу и вернули в каземат.
Виселица предназначалась для Рылеева как заглавного, Каховского как убийцы, и трёх важнейших заговорщиков из Южного общества: Пестеля, Бестужева-Рюмина, Сергея Муравьёва-Апостола.
Их повесили в тот же день.
Трое сорвались: не выдержали верёвки. Повторно вешали через полчаса. Узлы были плохие; когда казнимых сняли, эти трое ещё хрипели. Палачам пришлось руками, затягивая верёвки, до давить. Один из трёх, кого убивали так долго и страшно, был Рылеев.
На следующий день Бестужев имел свидание с роднёй: сестра Елена, братья Николай, Михаил, Петруша. Все братья были осуждены на каторгу.
Александру выпало двадцать лет каторжных работ с последующим поселением в ссылке. (Позже срок убавили до пятнадцати лет.)
Елена сказала: я вас не брошу, милые.
После восьми месяцев каземата Александра Бестужева, Алексея Тютчева, Матвея Муравьёва-Апостола и Ивана Якушкина отправили в Финляндию.
Разместили в камере форта «Слава». Смотрящий за арестантами – поручик гарнизонной артиллерии Василий Хоруженко – вскоре решил отменить положенный распорядок и стал собирать заключённых у себя за чаем: а то поболтать не с кем.
Выяснилось, что отец Хоруженко – казак, высланный после пугачёвского восстания; что ж, общие темы, свои люди.
Местные дамы передали заключённым «Чайльд Гарольда». У Бестужева было с собой несколько английских журналов, у Якушкина – Монтень, у Муравьёва – французская Библия.
Бестужев учил английскому своих товарищей.
В форте он работает над поэмой «Андрей, князь Переяславский» (так и не закончит её) – а это суровая, государственническая вещь:
Давно ль поставили князья
Превыше долга связи рода?
Для них ли русский воевода
Отринет славную войну
За наших праотцов страну?
<…>
Мечтой минули времена
Владимира и Святослава,
Когда возникла наша слава,
Неразделимостью грозна.
Но власть князей великих ныне —
Глас вопиющего в пустыне!
И древний меч, противным страх,
Дрожит в бездоблестных руках.
Вождей совета и победы
Не вижу, не предвижу я:
Окрест – могучие соседы,
Внутри – ничтожные князья!
Вот что Бестужева волновало в заключении: грозная слава, единая Русь, война.
В поэме имеются любопытные, отозвавшиеся вскоре в чужих стихах строфы:
Как бранный щит, в крови омытый,
Запало в тень светило дня,
И одичалые граниты
Вдали сверкают без огня.
<…>
Белеет парус одинокий,
Как лебединое крыло,
И грустен путник ясноокий;
У ног колчан, в руке весло.
Первая часть поэмы выйдет анонимно спустя год. Издателем, судя по всему, стал чиновник следственной комиссии по делу декабристов А.А.Ивановский. Сложно не оценить этот его жест. Бестужев, впрочем, ужасно злился, что недоработанную поэму опубликовали без его ведома. Зато её прочитал другой молодой пиит, подхватил обронённую строчку и написал одно из самых знаменитых стихотворений в русской поэзии. (Соответственно, и классическая повесть Валентина Катаева названа, по факту, строчкой Бестужева.)
В форт заехал с проверкой генерал-губернатор А.А.Закревский – вручил Бестужеву ящик с чаем, сахаром и табаком:
– От меня в благодарность, как литератору и соиздателю «Полярной звезды».
Остальным декабристам были переданы подарки от родни.
Летом 1827 года Закревский предложил заключённым отбыть весь срок у него в крепости. Те: нет, в Сибирь, в Сибирь, желаем в Сибирь, слишком тошно тут у вас.
В сентябре 1827 года их повезли в Сибирь. На Тихвинской станции, в комнате смотрителя встретил их масон Римский-Корсаков – как выяснилось, ожидавший их специально. Он передал им 600 рублей. Просто так. Вдруг пригодятся в Сибири.
В Петербурге заехали к генералу барону Дибичу, где было сообщено, что Бестужеву разрешается публиковаться, «токмо не писать и не печатать никакого вздору».
Далее Ярославль, Вятка, Пермь, Екатеринбург.
Братья Николай и Мишель ехали намного впереди, Александр намеревался их догнать, но всё не удавалось.
В Екатеринбурге остановились у почтмейстера: их ждал накрытый стол, шампанское… Всё-таки нравы были удивительные.
В Тобольске встречал уже губернатор, но тоже на всякий случай разместил у почтмейстера. Примчался местный тобольский живописец и сразу написал портрет Муравьёва-Апостола. Хотел остальных, но не успел.
В Красноярске злодеев снова принимал губернатор.
Только в Иркутске с бунтовщиками вышла осечка: явились они прямо к балу, уже присматривались к шампанскому, но вдруг велено было отвезти гостей в острог.
Там наконец Саша встретился с Николаем и Мишелем.
Но посреди встречи явился местный губернатор – не поверите, с извинениями. Оказывается, их положено было не в острог, а на вольные квартиры. Братьям, которым надобно было ехать в Читу, губернатор разрешил провести ночь вместе, втроём. (Вообще говоря, это было незаконным.)
7 декабря Бестужев и Муравьёв-Апостол покинули Иркутск.
31 декабря въехали в Якутск.
Муравьёва-Апостола отправили ещё дальше, в Вилюйск, а Бестужева оставили здесь.
Квартировал он в небольшом деревянном домике, разделённом сенями на две половины: в одной – ссыльный, в другой – хозяйка.
