Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Вообще говоря, человеку, относящемуся с почти религиозным чувством к славе русского оружия, стать западником крайне затруднительно.
Иное дело – разговор о вольности.
В 1823 году друг Бестужева Рылеев задумывает несколько поэм на малороссийскую тематику: «Войнаровский», «Мазепа», «Наливайко». Первую поэму открывает пронизанным искренней любовью посвящением Бестужеву:
…И я в безумии дерзал
Не верить дружбе бескорыстной.
Внезапно ты явился мне:
Повязка с глаз моих упала;
Я разуверился вполне,
И вновь в небесной вышине
Звезда надежды засияла.
Бестужев, в свою очередь, пишет к «Войнаровскому» историческую справку.
Рылеев пожелал изобразить Мазепу как борца против тирании – на Руси таких персонажей всегда недоставало, и поэтому всякое либералистское сердце невольно обращалось к подобным примерам.
Но! И Рылеев тоже ратовал вовсе не за установление громоздкой России на европейские рельсы; их с Бестужевым мучило то, что Россия из ордынской колонии стала немецкой – а они желали ей истинно русской свободы: отсюда думы Рылеева про Дмитрия Донского, Ермака, Ивана Сусанина; что до Мазепы, то лишь в силу кипения младого вольнолюбивого сердца Рылеев захотел разглядеть в нём черты романтические. (Не забыв написать в поэме, что для украинцев Мазепа – Иуда, проклятый самим народом.)
Чтоб расставить все точки над i, добавим, что не только Украину (об этом и вопрос не поднимался), но и Польшу Рылеев и Бестужев видели неотъемлемой частью России. Бестужев, как и большинство декабристов, не переносил на дух полонофилию государя, и был в раздражении от одних только слухов, что белорусские и украинские земли могут вернуть полякам.
Более того: Рылеев собирался, в случае успеха переворота, со временем присоединить к России… Калифорнию! И едва ли Бестужев был против.
Войнаровский (сын родной сестры Мазепы, сосланный в Якутск) и Бестужева тоже привлёк – с подачи Рылеева – как романтический герой, но в своей исторической справке он, тем не менее, прямо называет и Войнаровского, и Мазепу «изменниками».
Свободолюбивая поэзия той эпохи, согласно догадке Ю.М.Лотмана, зачастую рассматривала даже противостояние Древней Руси и Орды как символ борьбы с крепостничеством. Именно так Рылеев понимал и борьбу малоросса Наливайко с поляками:
Чтоб Малороссии родной,
Чтоб только русскому народу
Вновь возвратить его свободу, —
Грехи татар, грехи жидов,
Отступничество униатов,
Все преступления сарматов
Я на душу принять готов.
Значимость России как государства была необсуждаема для них; а вот крепостничество – с ним надо было что-то делать.
Альманах «Полярная звезда» за 1824 год Бестужев собирал один – Рылеев, ставший фактически главой Северного общества, весь ушёл в дела заговорщические.
Не догадываясь ни о чём таком, журнал поддерживало министерство духовных дел и народного просвещения: то есть заговорщики в данном случае пользовались прямой государственной благосклонностью.
Не без помощи влиятельных друзей Бестужев добыл в копилку журнала ещё одного автора: кумира тех лет Батюшкова со стихотворением, посвящённым Карамзину. На тот момент Батюшков лечился от душевной болезни, стихов не публиковал, но через вторые руки копилка «Полярной звезды» пополнилась весомой редкостью.
Друг Бестужева – Пётр Вяземский – «приводит» в журнал легенду российской словесности: 63-летнего поэта Ивана Дмитриева, начавшего литературную карьеру ещё во времена Екатерины Великой.
Между тем, Бестужев разрывается между литературой и очередной любовной историей: на сей раз он соблазнил жену капитана 1-го ранга в отставке фон Дезина.
Узнав о своём позоре, капитан не нашёл ничего лучше, как нахамить матери Бестужева; встретив её возле церкви, сообщил: ваш сын – каналья, и сами вы – рождения самого подлого.
Бестужев, естественно, едва про это узнал, отправился к фон Дезину с вызовом. Но Александра даже не приняли: никакой дуэли, поручик, идите вон.
Обратился к Рылееву за советом: что делать, друг? Не убивать же капитана в парадной: это бесчестно. Рылеев в ответ: сам всё сделаю, милый Саша, не беспокойся.
Спустя пару дней на Невском, посреди бела дня, Рылеев несколько раз ударил капитана фон Дезина хлыстом по лицу. А Кондратий Фёдорович, между прочим, был небольшого роста и далеко не богатырского телосложения. Но за друга…
Бестужева до некоторого времени Рылеев очень ценил. Сына своего назвал в его честь – Александром.
В награду за второй номер «Полярной звезды» Бестужев получил золотую табакерку от императрицы Елизаветы и перстень от императрицы Марии. Рылеев – по перстню от обеих императриц. Государь удостоил издателей милостивым рескриптом, в котором было выражено благоволение по поводу их деятельности.
За три недели продано было 1500 экземпляров – уже 15 тысяч рублей прибыли!
Ничто иное в русской литературе на тот момент, помимо карамзинской «Истории государства Российского», не пользовалось такой популярностью. Юная дерзость обе столицы взяла.
Литератор той поры Алексей Бочков писал о Бестужеве: «До него наши молодые поэты были в каком-то разделении… действовали без всяких видов и только тешились сами собою. Бестужев первый привёл их к одному алтарю, показал им благороднейшею цель: славу России, – и средство: пламенную любовь к Родине и знание старины».
В июле 1824-го Бестужев был послан по службе в Ригу.
Осенью отчитывается брату: «Вступил в должность к герцогу Вюртембергскому; сентябрь и октябрь проездил с ним по северному краю России; по приезде стрелялся с… Рингером, который волей божьей промахнулся, и я подарил ему патрон».
(Рингер – инженерный штаб-офицер, тоже служивший у герцога.)
Читаешь эти отчёты – и кажется, что всё Бестужеву давалось с необычайной лёгкостью: ну, дуэль, ну, противник промахнулся. Не обнаруживаешь и следа того чувства, что было описано не раз в русской классике: когда попавший в дуэльную историю человек вдруг чувствует гнетущую пустоту внутри, размышляет – писать или не писать прощальное письмо матери; а если не матери – то кому… кому и что?., и зачем?..
…Тоска и душевная сутолока человека, ожидающего смерти, – неужели она была вовсе не свойственна Бестужеву? Он же, казалось бы, выглядел идеалистом и мечтателем, писал стихи и чувственную прозу, переживал тогда очередную влюблённость (даже собирался жениться), и явно не был сделан из камня, – откуда ж такое невозмутимое спокойствие?
7 ноября 1824 года в Петербурге случилось наводнение – самое разрушительное за всю историю города (в «Медном всаднике» описывается именно оно). Уровень воды в Неве поднялся на 4 метра; затопленным оказался практически весь город того времени. Более полутора тысяч трупов насчитали в Петербурге после потопа – а скольких ещё унесла в Финский залив отходящая вода…
Бестужев и Рылеев к тому моменту поселились вместе, в доме у Синего моста: так работать проще (хотя у Бестужева имелась адъютантская казённая квартира близ Юсупова сада и комнаты в матушкином доме на седьмой линии Васильевского острова).
В день потопа Рылеев отсутствовал. Бестужев, в отличие от многих, не растерялся – взгромоздил диван на стол, и, бегая по квартире (Рылеев занимал целый этаж), сначала по щиколотку в воде, вскоре по колено, потом ещё выше, собирал вещи наверх. Книги и рукописи спасал в первую очередь: свои и Кондратия.
6 января 1825 года Бестужев был произведён в штабс-капитаны. Если бы перешёл в армию – имел право получить в командование эскадрон. Но он пока оставался при своём герцоге: забот меньше.
Рылеев и Бестужев проводят «русские завтраки» – тоже характерное название, спустя лет сто или двести непременно спросили бы: а кого жрать собираетесь, русские? Тогда ещё не спрашивали. Завтраки были отменные: кочан кислой капусты, хлеб, водка – и всё. Заходили Грибоедов, Дельвиг, Фёдор Глинка, брат Пушкина – Лев Сергеевич.
Матвей Муравьёв-Апостол на завтраках утверждал, что России нужна республика, – и Бестужев был с ним согласен; на что Рылеев резонно отвечал, что, если объявят республику, – завтра русские снова выберут царя. Был, кстати говоря, прав.
21 марта выходит очередная «Полярная звезда». Там, среди прочего, – две новые повести Бестужева и очередная критическая статья о русской литературе, открывающая журнал игривым зачином: «Знаю, что я избрал плохую методу – ссориться со своими читателями в предисловии книги, которая у них в руках…»
Бестужевский «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» – это снова слишком широкие и порой почти юношеские обобщения, но и отличные замечания: «Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому. Измеряя свои произведения исполинскою мерою чужих гениев, нам свысока видится своя малость ещё меньшею, и это чувство, не согретое народною гордостию, вместо того, чтобы возбудить рвение сотворить то, чего у нас нет, старается унизить даже и то, что у нас есть».
