Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
«…Всё это выкупила рукописная комедия г. Грибоедова “Горе от ума”, феномен, какого не видали мы со времён “Недоросля”. Толпа характеров, обрисованных смело и резко, живая картина московских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах, невиданная доселе беглость и природа разговорного русского языка в стихах. Всё это завлекает, поражает, приковывает внимание. Человек с сердцем не прочтёт её не смеявшись, не тронувшись до слёз. Люди, привычные даже забавляться по французской систематике или оскорблённые зеркальностью сцен, говорят, что в ней нет завязки, что автор не по правилам нравится; но пусть они говорят, что им угодно: предрассудки рассеются, и будущее оценит достойно сию комедию и поставит её в числе первых творений народных».
Обороты начала XIX века в критических текстах Бестужева, конечно, ласкают слух: «г. Плетнёв не совсем прав, расточая в обозрении полною рукою похвалы всем и уверяя некоторых поэтов, что они не умрут потому только, что они живы…»
И снова о главном: «…Нас одолела страсть к подражанию. Было время, что мы невпопад вздыхали по-стерновски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же мы попадём в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?»
Бестужев, заметим, презирал привычку брать в оборот нерусские слова, и требовал, чтоб вместо слова «пейзаж» говорили «видопись», а вместо «карниз» – «прилеп».
Позже на допросах он, чуть иронизируя, скажет: «В преобразовании России, признаюсь, нас более всего прельщало русское платье и русские названия чинов».
О русском литературном языке Бестужев говорил так: «Обладая неразработанными сокровищами слова, мы, подобно первобытным американцам, меняем золото оного на блестящие заморские поделки». (Под первобытными американцами имелись в виду, естественно, индейцы.)
Бестужев (как и Рылеев, но куда в большей степени) был либерал-русофилом.
Вместе с тем, жил далеко не одной русской капустою: брал уроки английского, переводил Байрона и Вальтера Скотта – и публиковал свои переводы; по совету цесаревича Константина Павловича написал статью «О верховой езде»; сочинял шутейную «Историю знаков препинания»; за многие десятилетия до появления радетелей природы выступил против истребления лесов в работе «О деревянном строении в России»; сравнивал язык Ярославовой «Русской правды» с языком Библии. Ну и: шлялся по балам, стремительно покорял очередных красавиц.
Из воспоминаний В.Андреева: «При интересной наружности своею любезностию и бойкостию языка производил большое впечатление в салонах; светские женщины его обожали и страшились его язвительных речей; если которая имела несчастие возбудить против себя его неудовольствие, то беспощадною иронией и сарказмами он преследовал жертву».
В пылу других уже бесед – втянул в число заговорщиков младших братьев Михаила и Петра (старший Николай уже был в заговоре), а затем ещё несколько офицеров, в том числе – героя войны 1812 года, поэта Гавриила Батенькова, и будущего участника Кавказской войны, поэта Александра Одоевского.
В этой его активности виден не столько революционный пыл, сколько поэтический, в каком-то смысле «детский»: он втягивал людей в опасное предприятие, в игру; в любых разговорах идеологию Бестужев невольно подменял заразительным душевным жаром, героической патетикой.
Бестужева вдруг избирают в члены Верховной Думы тайного общества. Реагирует на это скорей равнодушно: никакого тайного общества к тому моменту он в глаза не видел, одного Рылеева знал – тот, кстати, внёс за Бестужева двести рублей в фонд общества.
Вскоре они с Рылеевым повздорили. У Рылеева появилась любовница – полька Теофания. Влиятельные друзья подсказали: она шпионка и подослана управляющим канцелярией императора Аракчеевым. А Рылеев поделился бедой и сомнениями не с Александром Бестужевым, а с его старшим братом Николаем. Александр (как резонно предположил биограф Бестужева В.Кардин) был рассержен именно по этому поводу: ему – и не доверили?
Он переехал на дачу к своему приятелю, литератору Фаддею Булгарину.
В Отечественную войну польский шляхтич Булгарин воевал в составе наполеоновских войск. После объявленного прощения перебрался в столицу империи, стал заметным в литературе человеком, успешным издателем, редактором «Северной пчелы» и постоянным предметом эпиграмм, в которых в том числе содержались намёки на его сотрудничество с III отделением (например, пушкинское «Не то беда, что ты поляк…»). Бестужев в письмах иронизировал над ним, обращаясь к Булгарину так: «Господину капитану французских войск в отставке».
Со скуки Бестужев вскоре начал приударять за женой Булгарина Леночкой – Ленхен. Она-то вряд ли шпионка. И добился результата: сам удивился, насколько скоро.
Булгарин в письменном виде попросил: не называй мою жену Ленхен; Бестужев немедля съехал из их дома. Решил: что это, действительно, я её так называю; нехорошо.
Булгарин тут же извинился, встретились, поговорили на двоих; а потом и на троих с Ленхен. Под столом Бестужев тихо касался ногой её щиколотки, она не подавала вида, подумала даже: «Может, это Фаддея нога? Нет, вроде не Фаддея…»; но поселился Бестужев в итоге на Мойке, у корректора «Полярной звезды» Ореста Сомова.
Заметным заговорщиком Бестужев становится только с января 1825 года; ранее Рылеев непрестанно упрекал его в недостатке внимания к этой стороне их деятельности. На допросах Бестужев признается, что первые полтора года участия в тайном обществе из числа заговорщиков знал одного брата Николая – «и не любопытствовал узнать других».
Первый, с кем он близко сошёлся, – Александр Якубович. Бывший гвардейский улан, капитан Нижегородского драгунского полка, вернувшийся с Кавказа, Бестужеву нравился: военному его опыту он, пожалуй, даже завидовал. Эксцентричный вояка Якубович хотел немедленно убить царя (по крайней мере, много говорил об этом) – еле отговорили его вдвоём с Рылеевым.
Только в начале сентября 1825 года Бестужев впервые попал на заседание Думы тайного общества.
Муравьёв дал ему почитать тетрадь с проектом конституции. Бестужев был воспитанный человек – взял. Но на другой день вернул. «Прочитал?» – спрашивает Муравьёв. «Знаешь, нет; ничего я не смыслю в конституции».
Беспечный парень!
«И Рылеев, и Оболенский не раз ссорились со мной, что я шутил и делал каламбуры, как они говорили, из важных вещей, – признается потом Бестужев. – Они называли меня фанфароном и не раз говорили, что за флигель-адьютантский аксельбант я готов отдать был все конституции».
Смешно; и отчасти, наверное, правда.
Всё-таки для заговорщика он был слишком беззаботен и добр (хотя на одном из заседаний предлагал ввести его в число возможных убийц царской фамилии – но лишь потому, думается, что был уверен: до этого никогда не дойдёт). Истинный характер Бестужева и по его литературным обзорам виден, где на одно дурное слово – сто хороших, подбадривающих; но более всего заметен по дуэлям – он ведь сам ни разу не стрелял в противника, а в него – всегда! каждый раз…
Философствовать, размышлять про удивительную Россию, писать о том, что «там, где нет страсти к своему, там скоро явится пристрастие к чужому», ёрничать над неприятелями всего русского и поклонниками всего французского и немецкого, при этом самому отлично разбираться во всём французском и немецком, читать Байрона в подлиннике, увлекаться публицистом Бентамом, посещать курс физики в Педагогическом институте, писать повести, сочинять экспромты, издавать журнал, пить водку, хрустеть капустой, стреляться по пустякам, а, бог даст, войнушка какая подвернётся, – вот это жизнь. Тайное общество? Интересно в первую очередь потому, что тайное.
Он себя больше подзадоривал, чем истинно желал бунта.
…И вдруг 19 ноября 1825 года умирает царь Александр I.
Начали присягать Константину Павловичу, но вскоре выяснилось, что тот отказался от престола. После короткого периода междуцарствия последовал манифест о восшествии на престол Николая I.
Декабристы едва не опустили руки: что ж делать теперь? Странным образом они оказались не готовы к действиям.
Бестужев осмотрелся и присвистнул: господа, если всё так шатко, давайте общество распустим вовсе?
(Снова – не из бунтарства, а из того чувства, что возникло тогда, в детстве, в лодке: вдруг решил заставить всех взяться за вёсла.)
На допросах он расскажет, что уже было решение Рылеева, Трубецкого и Оболенского забыть про всякий заговор года на два («чему я очень обрадовался» – признаётся Бестужев; но одновременно – не дал никому забыть).
Бестужев имел личные виды, и признаётся в этом: «Я с малолетства люблю Великого князя Константина Павловича. Служил в его полку, и надеялся у него выйти, что называется, в люди… я надеялся при нём выбиться на путь, который труден бы мне был без знатной породы и богатства…»
