Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
В общем, Бестужев, понимая, что гвардию на войну не отправят, собрался переходить в армию – всюду обсуждалось, что государь введёт войска и поддержит греческое восстание.
Но события развивались слишком скоро. 2 мая армия Ипсиланти была разгромлена, 17 мая – во второй раз, а 7 июня при Драгачанах – в третий.
…Что ж, не судьба.
Вместо Греции появилась возможность отправиться в Пьемонт, в Италию: там началась революция. Главнокомандующий российских войск – генерал Ермолов.
Ну, Пьемонт так Пьемонт: всё война. Войны Бестужеву страстно желалось.
Он купил себе коня за 250 рублей – шёл в поход на трёх конях: два на смену, один в двуколке.
По дороге узнали, что австрийцы подавили восстание в Пьемонте.
Российская гвардия повернула в Литву.
После манёвров стали наши отряды на зимние квартиры возле Минска. Бестужев, на ходу вполне успешно обучаясь польскому, поселился в доме неких Войдзевичей: две дочки, фортепиано, совместные обеды – да-с.
Влюбился в младшенькую, Си далию; целовались.
Старушка за вечерними картами говорила с намёком:
– Пане поручику, кто не азартуе, тот не профитуе.
Войдзевич подозревал в нём состоятельного сынка и объявил: еду с дочерьми в Петербург, хочу увидеться с вашим семейством.
Бестужев срочно пишет семье: кормите пороскошнее, о нашем состоянии – ни слова, молю.
В отсутствие Сидалии Бестужев в монахи не записался, но, напротив, впал в пьянство и веселие с польками. Похмелялся (как писал в письмах: «отрезвляюся») шампанским.
(Никакой свадьбы, конечно, так и не случилось.)
В 1822 году Бестужев становится адъютантом графа Комаровского. Служит он, между тем, в войсках внутренней стражи – а это, по сути, полиция, что побуждает либеральных друзей Бестужева по этому поводу всячески острить.
В мае переходит на должность адъютанта к главноуправляющему путями сообщения генерал-лейтенанту Бетанкуру. Испанец Бетанкур ни слова по-русски не знал, зато был отменным архитектором и механиком.
Бестужева приняли в семью Бетанкура – он стал там своим человеком. Генеральша – англичанка. Саша читал с ней «Потерянный рай» Мильтона, приятельствовал с пятнадцатилетним сыном их Альфонсом. А ещё была дочь Матильда, игравшая на арфе… в общем, опять влюбился. И она в него.
Генеральша скоро обо всём догадалась и немедленно отправила дочку в Москву.
История с Матильдой тоже закончилась ничем.
В то время Бестужев близко сходится с Константином Рылеевым. У них появляется идея выпускать альманах «Полярная звезда» – оба литераторы, оба с амбициями, оба отлично разбираются в текущей словесности.
Навещают Жуковского, Дельвига, Гнедича: все согласны публиковаться.
Пишут в некоторой нерешительности (и рассыпаясь в комплиментах) Пушкину в Кишинёв (он, так сказать, в ссылке) и легендарному Денису Васильевичу Давыдову, которому не имели чести быть представленными.
Давыдов отвечает с неожиданной теплотой: «Гусары готовы подавать руку драгунам на всякий род предприятий, и потому стыдно мне было бы отказаться от вашего предложения».
Спустя некоторое время отзывается и Пушкин, витиевато написав Бестужеву: «Давно собирался я напомнить вам о своём существовании. Почитая прелестные ваши дарования и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме, не из одного самолюбия, но также из любви к истине. Вы предупредили меня. Письмо ваше так мило, что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле и благодарю вас, как представителя вкуса и верного стража и покровителя нашей словесности».
В январе 1823 года «Полярная звезда» выходит, а та-а-ам: Боратынский, Вяземский (его больше всех), Гнедич, Денис Давыдов, Дельвиг, Жуковский, Пушкин, Рылеев…
Сам Бестужев дал историческую повесть «Роман и Ольга» (приказчик бьёт рыцарей на турнире, любопытно-с), зарисовку «Вечер на биваке» («…Я не охотник до пробочных дуэлей: мы стрелялись на пяти шагах» – вещицу романтическую, но дельную) и статью «Взгляд на старую и новую словесность в России».
В ходе чтения статьи выясняется, что Бестужев был замечательно ознакомлен с древнерусской литературой и летописным сводом, считал Тредиаковского бездарностью, высоко ставил Ломоносова, но выше всех из предшественников ценил Хераскова и Державина; современную словесность знал назубок и буквально о каждом имел что сказать: к 25 годам наш критик прочёл все главные сочинения, написанные на русском языке.
«Ненарумяненная природа» Дельвига; «вежливый вкус» Василия Львовича Пушкина; проза Фёдора Глинки «благозвучна и округлена, хотя несколько плодовита». Для шестидесяти – да! – литераторов, писавших тогда в России, Марлинский находит доброе и чаще всего верное слово. Жуковский, Батюшков и Пушкин названы лучшими современными поэтами, Боратынский к ним приближается; и только о Катенине Марлинский не сказал ничего, лишь сухо упомянул.
Главной проблемой отечественной литературы Бестужев видит то, что русские женщины… не читают прозы и поэзии на русском языке. «Вам, прелестные мои соотечественницы, жалуются музы на вас самих!»
Продавали свой журнал Бестужев и Рылеев по десять рублей, в итоге получили четыре тысячи прибыли! Невероятные деньги.
Альманах обсуждали едва ли не во всех российских печатных изданиях: никто и помыслить не мог о таком успехе.
Так наши младые и ретивые друзья, не претендовавшие до того момента быть представителями даже второго ряда русской словесности, вдруг (и для себя тоже) заняли одну из важнейших позиций в литературной иерархии.
Бестужев наезжает в Москву, часто встречается с Петром Вяземским.
Знакомится также с Фёдором Толстым по прозвищу Американец, убившим на тот момент 13 человек на дуэлях. Сам Бестужев в людей стрелять не желал, хотя вполне мог бы; видимо, ещё не находил в себе сил разозлиться до такой степени; но во всякий скандал ввязывался немедленно – нервная система была у него выстроена бесподобным образом; и ещё он верил в свою нерушимую звезду.
Фёдор Глинка напишет о Марлинском: «…Впоследствии всегда почти прослышивалось, что где-нибудь была дуэль и он был секундантом или участником».
Политические убеждения Бестужева, равно как и ближайшего его товарища Рылеева, к тому моменту постепенно созревают до радикальных, хоть и стихийных, бессистемных.
Вдвоём они сочиняют одну за другой агитационные песенки – вроде такой:
Царь наш – немец русский —
Носит мундир узкий.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!
Царствует он где же?
Всякий день в манеже.
[Ай да царь…]
Школы все – казармы,
Судьи все – жандармы.
[Ай да царь…]
Трусит он законов,
Трусит он масонов.
[Ай да царь…]
Только за парады
Раздаёт награды.
[Ай да царь…]
А за правду-матку
Прямо шлёт в Камчатку.
Ай да царь, ай да царь,
Православный государь!
Невозможный коктейль всё-таки шипел и пенился в их в головах: одни и те же молодые люди порицали государя за потворство немцам (и вообще любым иностранцам), которые заполонили всю российскую армию и чиновничьи кабинеты, а с другой – издевались над запретом масонских лож.
По некоторым данным, Бестужев попал в Северное общество во второй половине 1823 года (биограф Голубов называл декабрь) – и со временем занял резко республиканские позиции. (Сам Бестужев на допросах говорил, что вступил в 1824-м.)
Здесь придётся объяснять сразу множество разнородных вещей, дабы не упрощать позицию будущих видных декабристов и конкретно Бестужева.
Желание быть избавленным от казарменного духа и аракчеевщины, равно как и борьба с классицистами (в пользу романтиков, коим являлся и сам Бестужев) в литературе, вовсе не означали то, что эти люди были западниками.
В качестве примера приведём фрагмент из статьи Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года»: «Наполеон обрушился на нас – и все страсти, все выгоды пришли в волнение; взоры всех обратились на поле битвы, где полсвета боролось с Россией и целый свет ждал своей участи. Тогда слова отечество и слава электризовали каждого… Но политическая буря утихла… Огнистая лава вырвалась, разлилась, подвигнула океан и застыла… Отдохновение после сильных ощущений обратилось в ленивую привычку; непостоянная публика приняла вкус ко всему отечественному, как чувство, и бросила его, как моду. Войска возвратились с лаврами на челе, но с французскими фразами на устах, и затаившаяся страсть к галлицизмам захватила вдруг все состояния сильней чем когда-либо».
Бестужев ратует не против русского духа в пользу европейского просвещения. Он ратует за новый, вольный дух в Отечестве – и против не только деспотизма, невежества, мракобесия, но и германофилов, галломании, прочего пресмыкательства пред всем чужеродным.
