Пьер Мустье - Три французские повести
— Возможно, и так, да мы-то этого из гроба не увидим…
Так и не придя к согласию, они одинаковым движением поднесли к губам стаканы и одновременно выпили перно.
— Стало быть, никакого выхода нет? — заметил Бомбастый, и слеза увлажнила его взор.
Глод сидел в нерешительности, вертя в пальцах пустой стакан, и наконец пробормотал:
— Возможно, и есть один… Сизисс. Только не знаю, как тебе об этом сказать.
— Говори, раз наше дело все равно пропащее.
— Сизисс… тебе бы хотелось дожить до двухсот лет?
Шерасс даже подскочил на стуле и уставился на друга со столь же явным, как его горб, страхом:
— Эй, Глод, ты сам-то понимаешь, что говоришь? Хочешь в такую минуту меня одного оставить? А самому укатить в клинику? Если такое случится, я тут же утоплюсь в Бесбре!
— Да брось ты каждые пять минут на тот свет собираться, прямо слушать тошно! Пусть даже я и похож на полоумного, вовсе это не так.
Сизисс хихикнул:
— Но ты же сам сказал — до двухсот лет!
— Да, до двухсот.
— Если ты не сбрендил, то это еще хуже. Вот что с тобой сделали два стакана перно подряд.
— Плесни-ка мне третий и слушай, что я тебе скажу. Но если ты мне не веришь, лучше я промолчу. Поклянись, что ты мне поверишь. Ну, поклянись же…
Все еще не пришедший в себя Бомбастый вытащил из шкафа бутылку и вдруг разошелся:
— Попробовать-то я не прочь, но шутка твоя о двухстах годах как-то нескладно началась. Хочешь, чтобы я тебе вот так сразу и поверил, а сам-то ты первый надо мной издевался из-за моей летающей тарелки, а я хоть сейчас готов помереть, если моя летающая тарелка не настоящая была!
В свою очередь Ратинье насмешливо уставился на него:
— Ясно, настоящая. Я ее, тарелку, раньше тебя увидел. Да что там, несколько раз видел-перевидел, и еще увижу, стоит мне только захотеть. Слушай, когда она прилетает, мы ее у меня в хлеву прячем.
В обоих зрачках Бомбастого отразилось по тарелке.
— Чего это ты плетешь, Глод?
Ратинье так и прыснул.
— Что же это такое, стало быть, теперь уже ты в летающие тарелки не веришь? Интересно получается!
— Раз ты ее видел, почему же ты тогда моих слов не подтвердил?
— Да не мог я из-за капустного супа, я потом тебе все объясню.
— Капустного супа? Что это ты раньше о капустном супе ничего не говорил?
— Верно, не говорил…
С несчастным видом Шерасс теребил поля своей шляпы, потом вздохнул:
— Это ни в какие ворота не лезет…
— Я тебе все объясню, сказал же, что объясню! А сейчас мне только одно интересно знать: хочешь ты дожить до двухсот лет или нет?
Сизисс чертыхнулся:
— Ясно, хочу! Скажи сам, разве ты когда-нибудь видел старикашку, который подыхал бы от жажды и при этом от стаканчика отказался?
— Значит, твердо решил?
— Конечно, твердо.
— А я вот нет… Потому что не здесь это произойдет!
— Пускай хоть на Луне, мигом все свои пожитки уложу!
— А дом?
— Первым делом шкуру спасать! Дом-то я с собой на кладбище все равно не уволоку! — Он сморщил лицо: — Одно тут не по мне, Глод, то, что я тебя здесь оставлю, а мне там одному пить… Сколько же это лет выходит?.. Целых сто тридцать лет!
— Ты меня не оставишь. Мы вместе с тобой уедем. И Добрыша в придачу захватим!
— И Добрыша возьмем?.. Ясненько… Раз он здесь… А он тоже, наверное, до двухсот лет доживет?
— Наверняка. Ну что, согласен?
— Да! — завопил Бомбастый. — Да, да и еще раз да!..
— Знаешь, ты меня почти что убедил. По правде говоря, когда я еще так и эдак прикидывал, о парках отдыха речи не было! А теперь дело другое. Лучше жить в небесах, чем бок о бок со стоянкой машин, да еще за решеткой! Стало быть, ты все обдумал, на все решился, Сизисс?
— Да! — снова завопил Шерасс.
— Не вой ты, как старый больной пес! Пойдем ко мне и все им скажем.
Сизисс от волнения даже вспотел:
— Кому… скажем?
— Диковине.
Бомбастый утер потное лицо носовым платком в крупную клетку.
— Диковина? Какой еще Диковина? Ты теперь уже с дикарями, что ли, говоришь?
— Нет, я просто его так прозвал, раз имени у него вообще нету. Славный малый этот Диковина. Идем, сейчас уже без четверти, а он вызывает меня ровно в час. Сообщу ему, что мы улетаем. Вот-то обрадуется!
Он поднялся. Вслед за ним поднялся Сизисс, окончательно сбитый с толку.
— Еду, старая ты диковина, еду! Диковина! Этого только не хватало! Только этого! Вот как в детство-то впадаем! Помешался! На тарелке помешался!
— Иди лучше и не болтай зря!
Бомбастый покорно поплелся за Глодом. А Ратинье пояснил:
— Ровно в час ты выйдешь, потому что аппарат может работать, только когда тебя здесь нету.
— Какой еще аппарат?
— Вон на буфете стоит, только ты его не можешь видеть.
— Вот оно как… — с сомнением протянул Шерасс. — Ведь я говорил…
— Пойдешь посидишь на скамейке.
— Да мне все едино… на скамейке или еще где…
— Но Диковина все устроит. Это из-за ихних волн. Вернешься, когда я тебя позову.
— Ладно, Глод, и будем мы с тобой жить до двухсот лет, — не без грусти согласился Бомбастый.
Когда пробило час, он тихонько выбрался из комнаты, присел на лавочку, молча переживая свое горе.
— Лучше бы это все со мной приключилось, — рассуждал он сам с собой. — Тогда по крайней мере не болтали бы обо мне разные гадости, не испытал бы я ударов судьбы… Никогда он не видел летающей тарелки. Если бы видел, не раздумывал бы так долго…
Ящичек заработал. Диковина ни разу не опаздывал, он не терял надежды уговорить Ратинье складывать пожитки. В комнате раздался его голос:
— Говорит Оксо. Земля, вы меня слышите? Говорит Оксо. Вы здесь, Глод?
— Здесь.
Бомбастый, не вставая со скамейки, навострил уши. Подумать только, вот уж его дружок говорит, и говорит с кем-то другим, это уж превосходит всякое разумение!..
— Есть новости, Диковина. Бомбастый тоже хочет ехать, и кот тоже.
— А вы, Глод?
— Если Бомбастый и кот улетят, и я, конечно, с ними!
— Наконец-то! Наконец! Вы доставили мне удовольствие, Глод!
— Это еще не все, Диковина, тебе надо с этим медведем Бомбастым самому поговорить, потому что мне он не верит. Все они, горбуны, одним миром мазаны. Пошуруй там в своих волнах, чтобы он мог тебя слышать и увидел бы ящик.
— Я вызову вас через две минуты.
Ратинье вышел во двор и за руку привел к себе Шерасса.
— Иди за мной и не воображай, что ты всех умнее, Фома неверный! Садись против буфета, а то, не дай бог, свалишься со стула и зад разобьешь!
Глод даже ладони на плечи ему положил, чтобы тот смирно сидел на стуле.
— Я отсюда ничего не вижу, — заскулил Бомбастый, на которого все же подействовала торжественность момента, — и не слышу ничего…
— Замолчи. Не баламуть зря волны. Там наверху заскворчит, ровно сало на сковородке.
— Да я ничего не вижу…
— Если волны у тебя от печени идут, не думаю, чтобы им удобно было играть в чехарду с твоим горбом.
Сизисс не успел ответить оскорблением на оскорбление. Прямо перед ним на буфете возникло черное пятно, приняло форму ящичка, и постепенно разгорелась зеленая точка.
— Не шевелись, чертов осел, — шепнул Глод, силой удерживая Шерасса, который чуть было не вскочил со стула.
Из ящичка раздался голос инопланетянина:
— Мсье Шерасс… Мсье Шерасс…
— Кто это меня зовет? — пролопотал Сизисс.
— Говорит Оксо, вызываю Землю… Говорит Оксо, вызываю Землю… Мсье Шерасс… Говорит Диковина… Вы здесь, мсье Шерасс?
— Да скажи «здесь», старый потаскун, — шепнул ему Ратинье.
— Это я… Франсис Шерасс…
— Не бойтесь, мсье Шерасс.
— Я ничуть и не боюсь, — ответил Бомбастый, которого била такая дрожь, что стул под ним чуть не разваливался на куски.
— Хотите дожить до двухсот лет, мсье Шерасс?
— Если на то будет ваша добрая воля… Если есть такой способ, чтобы этому способствовать, я не против… — с трудом выдавил из себя Сизисс.
— Значит, решено! Глод!
— Да, Диковина.
— Я прилечу сегодня в полночь. Обговорим подробности вашего отъезда. Вы мне представите мсье Шерасса. А суп будет?
— Как-нибудь уж сварим.
— А бутылочку поставите?
— Даже две.
— Значит, до вечера. До свиданья, мсье Шерасс.
— До свиданья, мсье Диковина, — из последних сил пробормотал Бомбастый.
— Диковина! — крикнул вдруг Глод. — Ты еще здесь?..
— Слушаю вас.
— У нас тут соседи есть, от них такой адский шум, что ты сам небось их за свои миллионы километров слышишь. Что-нибудь можешь сделать?
— Я сейчас же запущу им прямо в морду противозвуковую волну.
— Большое спасибо.
— Не за что. Я до того рад, Глод, что вы наконец решились! Рад, рад!
