Пьер Мустье - Три французские повести
Вот уж я путаюсь во временах: ох это несовершенное прошедшее… Хронология в моем возрасте — это как бы умственная гигиена. Иначе память зарастает грязью и колесики ее ржавеют. Но вернемся к той среде, к 25 апреля. Катрин поймала мой взгляд и улыбнулась. Нет, в улыбке ее не было вызова. И я сразу почувствовал, как моя настороженность сменилась добродушной снисходительностью. Кивнув на пьяницу, я пошутил насчет его женоненавистничества. В светло-голубых глазах Катрин промелькнуло сочувствие, но ответа ее я, к несчастью, не расслышал, с грохотом подошел поезд.
Мы уже собирались войти в вагон первого класса, как вдруг мимо нас стремительно пронесся вьетнамец, так что даже стукнул своим чемоданом о колени Катрин, слава богу, не слишком сильно. Я заметил, что вьетнамец устремился прямо к выходу, и это показалось мне странным; я сказал об этом Катрин, усаживаясь рядом с ней на обитое молескином сиденье. По ее мнению, тут ничего странного не было: возможно, он перепутал линию и заметил это лишь в самую последнюю минуту.
— Тогда почему же, — спросил я, — он побежал к выходу? Ему нужно было пойти на пересадку.
Катрин качнула головой, ее, мол, ничуть все это не интересует, я собрался еще что-то добавить, но чей-то серьезный голос с мягкими интонациями заставил меня вздрогнуть:
— Не правда ли, здесь уютно?
Я обернулся на голос и с неудовольствием обнаружил, что обратившийся с этими словами незнакомец стоял почти вплотную ко мне, склонившись над самым моим затылком. Высокий, с рыжеватой бородкой, как у Христа, в застегнутой на все пуговицы кожаной куртке, надетой прямо на голое тело. Рядом с ним, чуть позади, держался парень среднего роста в цветастой рубашке, с густой нечесаной шевелюрой. А за его спиной я заметил еще троих или четверых типов, один из них потрясал медной трубой.
— Не правда ли, уютно? — повторил юноша с бородкой как у Христа.
Я шутливо ответил:
— Весьма уютно, мсье, — и, посчитав, что разговор окончен, снова повернулся спиной к собеседнику, лицом по ходу поезда. Однако незнакомец, широко шагнув по проходу, прошел между скамейками, зацепив по дороге мой ботинок и даже не извинившись, уселся напротив нас и, сверля взглядом Катрин, спросил, каково ее мнение на этот счет.
— По-моему, весьма уютно, — ответила она, не опуская глаз.
Незнакомец вытянул ноги, и его сапоги из тексана очутились между нашими с Катрин ногами.
— Промеж буржуев! — насмешливо провозгласил он.
Катрин покраснела, но я сказал, боясь, что она вспылит:
— Ну знаете, такие буржуи, как мы…
Мои слова были прерваны парнем с густой копной волос, который плюхнулся на скамейку рядом с бородачом.
— Одно удовольствие ехать в первом классе, — сказал он, — особенно когда у тебя билеты во второй, — и, выбросив, словно для удара, руку вперед, ткнул мне прямо под нос погашенный билет второго класса, я невольно отпрянул назад, а он громко захохотал.
Положение становилось невыносимым. Я взял Катрин за руку, решив пересесть на другую скамейку, чтобы не видеть больше этих грубиянов, но тут бородач весьма учтиво попросил меня извинить его товарища. Потом, упрекнув самого себя за бесцеремонность, подобрал ноги, видимо беспокоясь, что занял все пространство между скамьями. Такая предупредительность после такого хамства сбила меня с толку, но в то же время я приободрился: эти парни лучше, чем кажутся. Как ни раздражала их наглость, в ней скрывалось даже какое-то обаяние. Надо было показать им, что мы не хуже их умеем пошутить и что, хотя одежда наша в чем-то и напоминает одежду буржуа, ничего общего с ними мы с Катрин не имеем. Крестьянский сын, я с тринадцати лет сам зарабатывал себе на жизнь и лишь ценой неслыханных жертв сумел подняться по социальной лестнице, ни разу не предав дело борьбы пролетариата. Мне хотелось бы также объяснить, почему мы ездим в первом классе. Хоть эта привилегия и претила моим демократическим принципам, однако на то имелась веская причина: из-за своего тромбофлебита Катрин не могла простоять на ногах целую остановку. А во втором классе она рисковала остаться без сидячего места.
Стараясь подладиться под них и держаться непринужденно, я чуть подпрыгнул на сиденье, призывая Катрин засвидетельствовать жесткость и старомодность молескиновой обивки. Но как раз в эту минуту чья-то рука сбила с меня шляпу, а другая рука сдернула очки. Я услышал голос бородача:
— Осторожней, дедуля, у тебя кепочка упала.
Потом голос его сообщника:
— А где твои стеклышки, папаша! Сам уже не помнишь, куда что кладешь.
И в то же мгновение я услышал крик Катрин и бросился ей на помощь, хорошенько не понимая, что происходит и что я сам делаю. Вскочив с места, я потребовал вернуть мне очки, без них я ничего не вижу. Толчком в грудь меня усадили снова.
— Отдай ему стеклышки, Чарли! — сказал бородач.
— Успеется, — ответил Чарли.
Я крикнул и попытался было встать, но ладонь, опустившаяся на мой лысый череп, удержала меня, и чьи-то руки надавили мне на плечи.
— Отдай ему стеклышки, Чарли! — повторил бородач.
Чарли поднес очки к самому моему носу, но схватить их я не мог, хулиганы, стоявшие позади скамейки словно клещами вцепились мне в плечи.
— Умница, папаша! — сказал Чарли, нацепляя мне на нос очки.
Теперь я видел, и это придало мне сил. Рванувшись из их рук, я вскочил с места, обернулся и крикнул, зовя на помощь. Но кроме нас, в вагоне было всего трое пассажиров, трое статистов, предпочитавших ничего не слышать: сорокалетний мужчина, углубившийся в чтение «Монд», и два папенькиных сынка, старавшихся даже не смотреть в нашу сторону. Впрочем, никто меня не услышал. Голос мой заглушили хаотичные вопли трубы, в которую дул хулиган с льняными волосами, в то время как остальные хором подхватили последний шлягер Мишеля Фюгена «Вот он праздник».
Все это продолжалось минуты две, не больше, и, когда поезд стал замедлять ход, приближаясь к станции Сегюр, я собирался выйти из вагона, я хотел принести жалобу служащим администрации метро, обратиться в полицию, поднять всех на ноги, одним словом, действовать!
— Ну-ка, Серж, ты наступил на чеплашечку мсье! — сказал Чарли, обращаясь к бородачу.
Серж вытащил из-под сапог мою измятую шляпу, нахлобучил ее мне на голову и, ухмыляясь, похлопал меня по щеке. Тогда Катрин, у нее тряслись губы и все морщинки на лице, обозвала его ничтожеством. В полном отчаянии я завопил:
— Хватит!
Крик мой раздался как раз в ту минуту, когда поезд остановился. Такое стечение обстоятельств, я полагаю, напугало наших обидчиков, которые почти не препятствовали нам, пока мы пробирались между скамейками по проходу. Но, когда я открыл дверь, чтобы выйти на платформу, в вагон вошли двое довольно крепких мужчин. Я отступил назад, решив доехать, как обычно, до станции Ла Мотт-Пике. Катрин, которой я сказал об этом, одобрила мое намерение. Мы присоединились к вновь вошедшим, чей физический облик внушал мне доверие. Несколько придя в себя, я вновь обрел уверенность, сжал в своей руке руку Катрин и уже без особой тревоги стал следить за хулиганами, державшимися теперь довольно спокойно. Серж, рухнувший на скамейку, положил ноги в сапогах на колени к Чарли, сидевшему напротив и что-то цедившему сквозь зубы. Серж слушал его с рассеянным видом и повторял:
— Да не надрывайся ты! Я понял.
Парень с льняными волосами, усевшийся рядом с Чарли, начищал тряпкой медную трубу. На нем были джинсы, испещренные разнообразными надписями, американская военная куртка и мокасины. Рядом с Сержем сидел бледный долговязый подросток, напевавший какую-то джазовую мелодию, отбивая такт ладонями по груди, обтянутой майкой, на которой можно было прочесть сделанную красными буквами надпись: Му god is nothing[5]. За ним, наклонившись, стоял крепыш, похожий на боксера, которого все называли Кид. Рука его покоилась на плече мулата в водолазке и кожаных штанах.
Я пытался собраться с мыслями. Это оказалось нелегко. Сердце мое терзало искушение бросить вызов всей этой шпане, оскорбить ее. Мне хотелось сказать об этом Катрин, и еще сказать ей, как я восхищаюсь ее мужеством. Слова нахлынули все разом, горло у меня перехватило, я не мог произнести ни звука. Но поезд уже замедлял ход. Я совсем забыл, что между Дюрок и Ла Мотт-Пике всего одна станция. Сдерживая лихорадочное нетерпение, я открыл дверь вагона и вслед за Катрин вышел на перрон.
Как я уже говорил, я намеревался, прежде чем покинуть метро, принести жалобу. Но только в одном окошечке я увидел дежурную. Обратив ко мне свои судорожно моргавшие глазки, она спросила, что мне угодно, и тут же зашлась в приступе кашля. Катрин нетерпеливо потянула меня за рукав. Я счел своим долгом не отступать, но, поскольку, закончив кашлять, дежурная бесконечно долго сморкалась, я извинился, что побеспокоил ее, и отошел от окошечка. Мы с Катрин так торопились покинуть это затхлое подземелье, что все равно были бы не в состоянии спокойно изложить факты и потребовать принятия соответствующих мер, поэтому с невыразимым облегчением вдохнули свежий воздух, ступив на слабо освещенный тротуар бульвара Гренель. Все тут было нам знакомо — каждый магазин со спущенными железными жалюзи, каждая витрина, погруженная в аквариумный полумрак, каждый островок света между стенами домов. Мы шли размеренным шагом и, казалось нам, удалялись от всех этих подземных страхов, от всего этого кошмара. Даже пережитое нами унижение словно смягчалось, растворялось в чистом воздухе. Нам приятно было теперь смотреть на это злоключение уже с некоторой дистанции, взглянуть как бы со стороны на все те оскорбления, которым мы подверглись, ну скажем, воспринять это как черный юмор. Катрин не смогла сдержать нервного смешка:
