Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах
— Когда?
— Скоро.
— А вдруг тут захотят открыть музей?
Кто он?
— Кем был мой дед? — строго спросил Алеша у бабки Фроси.
— Это который? — Она сразу почувствовала серьезность момента, села, вытерла горсткой руки уголки сухих губ.
— Как который? А сколько у меня их было?
— Два.
— Как два? — вытаращил он глаза.
— Так вот и два. С первым я разошлась.
— Это с моим родным, что ли?
— Нет. Это с тем, от которого твоя тетка Феня рожденная.
— Бестолковая ты, — сказал Алешка. — Пирожки вкусно печешь, а бестолковая. Скажи, чем мой родной дед занимался?
— Токарем был, а под конец лудил посуду.
— Боролся он?
— Боролся, боролся, а как же?
— Мы о чем говорим?
— О чем?
— Революционной деятельностью мой дед занимался?
— А я откуда знаю? Может, и занимался. Как все, так и он.
— А где ты была?
— Ту-ут.
— Ну хоть что-нибудь ты можешь вспомнить?
— Вспомнила: взносы он делал в рабочую кассу.
— И все?
— А уж как ногу ему машиной покалечило и уволили его, посуду лудил.
— Поня-атно, — разочарованно протянул Алешка. — А я-то думал…
* * *Ярошенчиху расспрашивать не пришлось. Очень сердитая, она сама сразу сказала, что муж ее был человек неплохой, — не возьмет она греха на душу, бог за неправду покарает, — и вроде добрый был. Но гулял. Так гулял, так гулял!.. А как нашел беспутную женщину, уехал с ней, хоть напоследок слезами обливался. Околдовала его, подлюка. А Тоне тогда и двух лет не было.
* * *— Эмиль Людвигович всегда был начальником? — спросила я у дяди Эмиля.
— Нет. Сначала он был машинистом, — твердо проговорил дядя, и ноздри его орлиного носа затрепетали. Однако, заметив мой недоверчивый взгляд, добавил мягче: — Прежде чем стать инженером и начальником, твой дедушка работал — как настоящий пролетарий — сначала помощником машиниста, а затем машинистом. Он был машинистом первого класса.
Мы помолчали.
— Что еще интересует тебя? — с улыбкой спросил дядя.
— Мы хотим узнать, кто был тем революционером.
— Мой отец купил тот дом в 1916 году, так что при всем своем желании он не мог им быть.
* * *Еще и еще раз пытались расспрашивать бабку Фросю — и Ярошенчиху. Старушки прекрасно помнили, почем было при Николае масло да почем куры, а о революционерах они не помнили. Да, бастовали при царе рабочие, весь район, бывало, бастовал, а революционера они ни одного и в глаза не видели.
Расспрашивали мы и тетю Юлию. Она сказала:
— Мы с Резо поселились тут уже после Октябрьской революции. При меньшевиках. А прежде жили у его родителей, внизу, около депо. Сюда, наверх, я и не ходила никогда.
Так мы ничего и не узнали. А комиссия из музея все: не шла. Уже кончилась в школе вторая четверть, началась третья…
— Они не придут, — сказал Алешка. — Обманщики. Им наплевать на революционеров.
Мне тоже было обидно. Ведь как мечтала: раскроют музейные работники тайну нашего двора, и мы узнаем удивительные вещи. Как хотелось мне заглянуть в прошлое и увидеть там одно лишь героическое. А может, тот человек и сейчас жив и не подозревает, что мы о нем думаем? Если бы можно было объявить, например, по радио: «Товарищи! Мы живем на Лоткинской, 33. Мы нашли в подвале флигеля листовку, патроны и спички. Мы любим человека, который скрывался там, — он боролся за наше счастье. Может, кто-нибудь помнит того человека? А если сам он жив и услышит это объявление, пусть отзовется».
— И-и-и-и, — выслушав меня, разочарованно протянул Алешка. — Не было никакого революционера, вот и все.
— Был! А откуда листовка?
— А почему не приходит комиссия?
Они пришли, когда их уже никто не ожидал. Мы рассказали про подкоп и пригласили залезть под флигель. Не захотели. Сфотографировали наш дом со стороны улицы и флигель со стороны сада.
— Фотографии эти будут храниться в музее, — сказал один из них. — А если найдете еще что-нибудь, обязательно принесите.
«Па-любил за пепель ные ко-осы…»
Жарко. Сидим весь день на туте. Слезаем только на минутку, чтобы облиться в прачечной водой и — опять на дерево. Там прохладнее, и оттуда все видно: Коля и его товарищи учатся в галерее танцевать фокстрот. Танцуют под радиолу, которую он сам смонтировал. Коля скоро уедет в Москву поступать в радиоинститут.
— Не забывай нас, Коля!
— Буду приезжать на каникулы, — отвечает он слегка в нос: ему приятна грусть товарищей.
Мы смотрим на танцующих с туты и отпускаем разные, необычайно остроумные, на наш взгляд, замечания. Но парии не обращают внимания, будто на туте не две Довольно-таки большие девочки, а так, мелкота какая-то. Ну ладно, мы еще подрастем, погодите!
Гляжу на балкон Лапкиных. Там необычайная суета. Я Бабка Фрося и ее дочь Феня, приехавшая с двумя своими подругами с хутора, затеяли генеральную уборку. Даже вынесли во двор кровати. Обливают их керосином и разжигают под ними огонь. А в котле прачечной с таким же неистовством варится их белье, дым и чад вырываются из дверей, бабка стирает на балконе — взлетает над лоханью пар. И все это под звуки бойкой заграничной «Рио-Риты». Вдоль распахнутых окоп нашей галереи поминутно проносятся худые, подрагивающие на каждом шагу фигуры танцующих парней, а в середине двора растянулась под развешанным бельем Белка. С наслаждением вдыхая родные людские запахи, она не сводит глаз со своих щенят. Кто их отец — неизвестно, но они, трехмесячные, уже Я ростом с нее, и она все время как будто недоумевает.
Устав выкрикивать замечания, такие, как: «Эй, Мигака, а мы знаем, кто из вашего класса тебе нравится!», или же: «Юрка, Юрка, почему ты Пчелкин? Твой дедушка пчелкой был, да?» — Люся слезла с дерева и пошла домой подкрепиться. Через несколько минут, очевидно насытившись, запела в комнате во весь свой мощный голос:
— Рара-рири рара-рири! Рара-рири, рара-рири!
Это означало: «Я люблю тебя, мой милый, мой прекрасный, но ревнивый!» Из кинофильма «Кукарача».
А я, задорно поглядывая на танцующих, звонко подхватила:
Я люблю тебя так страстно,
Хоть сама я не прекрасна!
Ля Кукарача, ля Кукарача, яну кера кумина!..
Ленька вышел на балкон и стал насвистывать тот же, чрезвычайно модный мотив. Бочия беспрерывно бормотал стихи под миндалевым деревом. Приволокла с базара две сумки Дарья Петровна.
— Ошибка, ошибка! — закричал Алешка.
Он с раннего утра играл с Нодаром в салки на кинокадры. Обритые головы мальчиков запутались в развешанном белье. Упала подставная палка. Зло заорала бабка Фрося.
— Ля Кукарача, ля Кукарача! — голосила в своей комнате Люся. Так она мстила парням за невнимание.
А в галерее уже крутилась на радиоле любимая Колина пластинка: «Кто я? Бедный поэт я. Мое занятье — сочиняю! Где средства к жизни? Их не-е-ет!..»
Это пел Рудольф из оперы «Богема».
Я поглядывала на всю эту картину с туты и не удивлялась: обычный выходной день. Но все же почему так мечутся Лапкины? И вдруг слышу:
— Невеста, может, и зазнается? — спросила у своей подруги Феня.
— Чавой-та зазнается? — ответила та. — Мы сваты, рази ж подведем?
«Ой, что я знаю, что я знаю! — зазвенело в каждой моей жилке. — Дядя Платон женится!» Вмиг соскользнула с дерева, взлетела по лестнице мимо танцующих к тете Тамаре. Она, едва выслушав, сообщила новость маме, а я помчалась к Люсе.
Пришла Дарья Петровна, услыхала новость, побежала к тете Юлии…
К вечеру одна Ярошенчиха мучилась в неведении.
Как ждали свадьбы!
Она прошла тихо, словно крадучись. «Без флер-д-оранжа и колокольного звона», — пошутила тетя Тамара. Оказывается, дяде Платону неловко: ведь женится в который раз.
Когда мы вернулись в конце августа из Уреки, этой жены Лапкина и след простыл. Сбежала, даже не захватив своего приданого.
Что же такое любовь? Нас, девочек, чрезвычайно интересовал этот вопрос.
Стояла середина сентября. В это время в Тбилиси еще лето. В моде игры: классы, «Птичка на дереве». Мы играли на другой стороне улицы. Пришел Алешка и еще трое мальчиков. Одного, Витьку, мы знали по прошлому году, его тогда из школы выгнали за хулиганство, другой — Ростик — учился на класс ниже меня, третьего — Кирилла — мы видели прежде на улице, он жил внизу, у магазина, и был старше нас года на два, на три.
Когда все мы как бы заново перезнакомились и поговорили о том о сем, этот Кирилл сел на обочину тротуара и заголил штанины далеко не модных брюк:
— Во! Видали?
Мы посмотрели: ноги — как тумбы.
— У меня отца-матери нету. А дяде с тетей на меня наплевать. Они об одном заботятся: как бы я липшего не съел. Я ведь в каждом классе по два-три года сижу, вот им и накладно.
Витька блеснул перед нами тем, что спел очень выразительно песню «Позабыт, позаброшен». Долго и неотвязно звенела потом в ушах эта унылая и легко запомнившаяся мелодия.
