Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах
Я хотела примерить, но она засунула их под одежды на самое дно сундука:
— Не смей трогать. Это мои, можно сказать, единственные.
Она их сшила в год моего рождения. Тогда не было кожи, и мама с папой завели свинью. Когда свинья достаточно подросла, ее зарезали, мясо съели в свежем и засоленном виде, а кожу сдали, и сапожник сшил эти самые туфли цвета беж. Сначала мама берегла их, потому что они были новые и красивые. Потом поступила на службу, и не было времени наряжаться. Так, во всяком случае, считала она. Папа иногда говорил: «Надень свои новые туфли, чего ты ждешь?» А она отвечала: «Ладно, как-нибудь в другой раз». Прошли годы. Из миниатюрной и тоненькой мама превратилась в толстушку.
Примерила в прошлом году, а они ей малы. Я решила надеть эти туфли, когда мама уйдет: вот ахнут девчонки!
Через час, который показался мне годом, мама собралась на педсовет.
— Приду поздно. Отец тоже сегодня задержится в управлении. Прибери тут, и сварите с Колей суп.
Она еще стояла под окном, разговаривая с какой-то знакомой, а я, поглядывая на нее через марлевые подзорчики, уже напяливала на босые ноги чудо-туфли.
Вышла на улицу. Первые, кто увидел меня, были Надины сестры-близнецы. Пришла в длинной материнской юбке и Надя. Наверняка тоже надела без спроса. Эффект, произведенный видом туфель, превзошел все ожидания. Девочки молча ходили за мной по улице. Я вошла во двор, и они вслед. Прошествовала в сад. Чтобы удобнее было любоваться, они уселись рядком на скамейке. А я хвастливо вытягиваю вперед то правую, то левую ногу и верчу, верчу ступнями перед раздосадованными подружками.
— Хочешь — верь, хочешь — не верь, — теребя на шее красные материнские бусы, сказала Люба. — Артистка из тебя не получится.
— Да? — состроила я ей рожу.
— Ну давайте распределять роли в «Золушке», — повеселела она.
Сердце екнуло и затрепетало: да, Люба пухленькая и кудрявая, но у меня туфли!
— А во что ты обуешься, во что?
Так просто и неожиданно решился вопрос кому быть Золушкой. Надя даже уговаривать не стала:
— Играй ты Золушку, Ирка. Вспомните, дети, Стрепетову. Это была величайшая артистка, и мы должны следовать…
Через несколько минут вся труппа была в сборе. Я готова была обнять весь мир:
— Тащите из нашей галереи все самое лучшее! До прихода мамы тыщу раз успеем занести все обратно!
И работа закипела. Тетя Тамара читала в своей комнате книгу и потому ничего не замечала вокруг. В этом отношении моя тетушка была просто прелесть. Мы сняли со стены ковер, вынесли в сад этажерку, ширму, стулья, картину «Утро в сосновом лесу». Люба тоже принесла такую картину.
— Чвенц асети гвакзс[58], — слегка удивился Нодари.
Прогудел пятичасовой гудок, а мы еще не были готовы. Алеша еле сдерживал рвущихся во двор зрителей, Надя гримировала артистов. Сама она играла мачеху — обожала роли злодеек.
— Пускать? — истошным голосом крикнул от ворот Алешка.
— Еще нет, еще нет! — заорали мы.
Наконец калитка распахнулась, зрители хлынули во двор. Мигом расселись на земле в саду.
— Занавес! — скомандовала Надя.
Лепя поднял на перекладину беседки нашу белую полотняную скатерть, и перед зрителями в изящных светских позах предстали сестры Барабулины. Я, ссутулившись, сидела в углу беседки и, обнимая дворовую метлу, громко, со стоном вздыхала. Мачеха и ее дочери не обращали на меня внимания. Люба сказала:
— Я выйду замуж за принца.
— Нет, это я буду женой принца, — заявила Вера.
— А ну, кто лучше поет? — Люба встала и, приплясывая, запела:
Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай, иэх!
Ты зашухарила всю нашу малину…
Зрители тихо подпевали. Под конец захлопали в ладоши. Люба, умолкнув, манерно раскланялась. Потом выступила вперед Вера и спела «Сулико». Я растерялась: а что мне спеть? Ах да! «Веселый ветер».
А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер, Веселый ветер, веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил…
— Грустную пой, грустную! — прошептала Надя.
А какую грустную? Я грустных песен не знала. И затянула «Несжатую полосу» Некрасова на свой собственный, весьма неопределенный мотив.
— Хватит, теперь плачь!
Я зарыдала, а зрители почему-то рассмеялись. Тогда я и правда заплакала, да так горько, что все примолкли.
— Ой, сацкали[59] Золушка! Ай-яй-яй, несчастная си-рота-а!
Мои партнерши тоже в роли свои вошли и бросились на меня с кулаками. Так они представляли себе ярость великосветских дам. Я взяла и упала, даже не подогнув коленок. Ох и треснулась! Зато зрители захлопали так, что даже Бочия, обеспокоенный шумом, подошел к забору и посмотрел на нас. А Вера, Надя и Люба не замечали моего полуобморочного состояния — навалились, били сплеча. К счастью, занавес сам упал. Я еле встала.
— Прекрасно! — отдышавшись, сказала Надя. — Как это впечатляет!
Я вошла в прачечную, намочила затылок, вернулась за «кулисы» и начала переодеваться. «Вот теперь еще не так блесну», — подумала.
— Алеша, застегни корсет.
Он застегивал и, посмеиваясь, с интересом разглядывал мой «бальный» наряд: из-под кружевного, пронизанного китовым усом корсета тети Тамары выбивалось мамино сатиновое платье в горошек. А на шее моей была нитка жемчуга. Ненастоящего, конечно, но все равно прелестного. Его я тоже взяла без спроса и надеялась вернуть в шкатулку владелицы еще до того, как она вернется, с педсовета.
— Нравится мой наряд?
— Да ну-у-у, — расплылся в улыбке Алешка.
«Подожди, еще не то будет, когда я выйду на сцену и начну танцевать».
Занавес поднялся, и Надя-мачеха открыла бал. Все смотрели на меня. Я запела, отбивая такт каблуками. Бешеный ритм грузинской танцевальной песни захватил сразу всех — и артистов, и зрителей. Они ритмично хлопали в ладоши, я плясала все быстрее и быстрее. Охрипла, вспотела в своем негнущемся корсете, горели пятки и каблуки ушли куда-то в стороны. Ленька бил палкой в таз, Алешка верещал на гребешке, обтянутом папиросной бумагой, на сцену, не в силах сдержать веселья, ринулись зрители и запели, заплясали вместе со мной. В это время в саду произошло какое-то смятение, прямо перед собой я увидела разъяренную Ярошенчиху:
— Погибели на вас нема, чертовы диты!
Мы пустились бежать. Выскочив на улицу, никак не могли нахохотаться. Потом играли в кольцо с места. Я вытянула вперед прижатые друг к другу ладошки, а мысли мои были все еще там, на сцене. Алешка положил «кольцо» мне. Рассмеялась: он хороший, Алешка. И матери у него нет…
Стемнело. Пошел дождь. Я еле держалась на покривившихся каблуках. Но сняла туфли только у лестницы. В нашей галерее горел свет. Значит, пришли. Сердце екнуло и укатилось в пятки. Смотрю, Коля волочит из сада ковер.
— Не заходи пока домой — мама вне себя.
Я очень хорошо знала, что это такое, и вздохнула.
— Пошли к нам, — предложила Надя. — Посушишь над керосинкой туфли — может, они еще не совсем пропали. А зато знаешь как ты играла?
Я сушила туфли у Барабулиных и думала: «Попадет, конечно, крепко. А почему? Ведь они ей малы… Надо было носить их раньше и не злилась бы теперь».
Почему я изменилась в лучшую сторону
Весь июль и август я ходила на пионерскую площадку. Туда записалась вся наша «театральная труппа», и потому мы чувствовали себя там отлично. Единственно, что требовалось от пионеров, — это не потеряться. Нас пересчитывали три раза в день: утром на линейке, перед обедом и перед ужином. Все остальное время мы бегали в поисках впечатлений по всему саду Надзаладеви, по территории депо, по Советской улице, по горам и оврагам окрестностей. Конечно, опаздывали и к обеду, и к ужину. Но нас не ругали. Стояла страшная жара, и лень было сердиться. Пионервожатые — парни и девушки — были всецело заняты друг другом. Мы без труда определяли, кто в кого влюблен. «Мертвый час» нас тоже не касался, спала одна толстая-претолстая повариха. Наши юные воспитатели пели и играли на гитаре в тени акаций, иногда устраивали для нас концерт, а больше смеялись, почти беспрерывно смеялись просто так.
Это приволье под палящим солнцем и полное отсутствие каких бы то ни было обязанностей, казалось, не кончится никогда. И только тогда, когда папа заговорил об отъезде в Уреки, я вспомнила про школу.
Папа уехал. Он писал нам письма каждую неделю: «Теплое море, бархатистый целебный песок. Вспоминаю романс: „Знаешь ли чудный край, где все время весна, померанцы цветут и пальмы зеленеют?“ Этот край здесь, в Уреках».
Папе дали большую комнату с балконом в двухэтажном доме барачного типа. «Обедаю в рабочей столовой, обеды вкусные: лобио, борщ. Включился в совхозные дела. Я теперь агитатор. Скучать некогда…»
Я радовалась за папу, а маму не. оставляли тревоги:
