Том Уикер - На арене со львами
— Это они разыграли как по нотам,— сказал Морган.— Я тоже был там, а подонкам, которые задавали вопросы, было заранее заплачено. Что может быть паскудней журналиста, который соглашается ломать подобную комедию.
— Увы, таких хватает,— сказал Мэтт.— Ну так вот, президент ему сразу же отвечает, что вице-президент не только в числе достойнейших, но занимает там первое место, и тут уж, сами понимаете, репортеры вскочили со стульев и сломя голову помчались к телефонам. Но не успели они сообщить все это в свои редакции, как поднимается вице-президент и говорит все, что в таких случаях положено: дескать, он совсем к этому не стремится, у него и в мыслях не было выставлять свою кандидатуру, но раз партия оказывает ему доверие, он, конечно, будет счастлив служить великому американскому народу, не пощадит сил и знаний, ну и так далее и тому подобное.
Так во мгновение ока все перевернулось: главным претендентом стал уже не Хант, а вице-президент, который немедленно отправился в поездку по стране, привлекая толпы народу. Более популярного кандидата трудно было найти, и я погрешу против правды, если утаю от вас, что даже Хант пал духом.
— Да, вице-президент был очень популярен,— сказал Дани,— но я ни на минуту не допускал мысли, что президент действительно остановил свой выбор на нем, да и никто из наших лидеров на этот счет не заблуждался. Старик просто хотел выиграть время, пока не найдет настоящего кандидата, мне это было совершенно ясно. Кстати, вы когда-нибудь задумывались над тем, почему, собственно, вице-президент был так популярен? Да потому, что все те шестьдесят девять лет, что он прожил на свете, он был своим в доску, славным малым, милейшим человеком и никогда ни с кем не ссорился. Ему, наверное, легче было взобраться на телеграфный столб, чем без околичностей ответить на чей-то прямой вопрос. И это у него вовсе не дипломатия: просто он был на редкость добрый и мягкий человек, один из немногих, кого я знал, может быть, даже единственный; он понимал, что правда колет глаза, и потому избегал ее говорить. Людей он любил и хотел, чтоб его тоже любили, и эта любовь проложила ему путь к вершине власти. Однако никакие возможности не безграничны, рано или поздно популярности приходит конец, то ли в Белом доме, то ли еще раньше. Губернатор, сенатор, даже вице-президент — еще куда ни шло, но стать президентом? Этого партийные лидеры стерпеть не могли.
— Вы-то, может, и мысли такой не допускали,— сказал Мэтт,— вам он, может, и не казался стоящим претендентом, но мы приняли его всерьез.
Первая же баллотировка показала, какой у него огромный перевес по сравнению с нами, и я сказал Ханту: ну все, кажется, ваша песенка спета. Он тоже так думал, мне это было ясно, и все же убеждал меня, что первая баллотировка — это еще не выборы. Оно, конечно, верно, но все равно он был сильно обескуражен, я ведь его видел насквозь.
После той пресс-конференции, когда Старик ввел в игру вице-президента, Хант стал яснее себе представлять, на что они способны и какой силой обладают. Самоуверенности у него поубавилось, и наконец-то он начал осознавать, что путь предстоит долгий и нелегкий, ох какой нелегкий. Скажу вам откровенно, только пусть это останется между нами: мне кажется, он бросил бы все это, если б в то время не умерла его дочка. А когда это несчастье случилось, ему обязательно нужно было чем-то заниматься, да и Кэти тоже. Для них это было такое горе…
Нет, ничего-то ты не понимаешь, с горечью подумал Морган, совсем не в этом дело. Потому-то она так скоро тебя и бросила, потому-то тебе никогда не стать настоящим рассказчиком, хотя ты держишь в памяти все события, все мелочи, но что за ними стоит, тебе невдомек. И политическая лихорадка, как называл это Зеб Ванс, тоже тут ни при чем. То бишь, конечно, она была очень даже при чем — слишком долго Ханта Андерсона баловала судьба, и он вдруг решил, что для него нет преград, и замахнулся на самое высокое, что, по его мнению, доступно человеку. Но это было еще не все.
Во-первых, была Кэти. Мэтт, может быть, и не догадывался, но Морган знал, что Кэти наконец-то стала дружно жить с Хантом, чего никогда не было до расследования и никогда уже не будет после выборной кампании. Она тоже верила в его звезду и все время звала вперед и вперед, словно была его администратором, режиссером, наставником. Она отвадила его от бутылки и посадила на диету, так что он сбросил почти пятнадцать фунтов весу, заставляла ходить по воскресеньям в церковь и грозила изувечить, если он осмелится взглянуть на какую-нибудь особу женского пола или в пустой комнате крепко выругается.
— Америка все еще пуританская страна,— любила повторять Кэти,— хоть большинство и ходит в церковь с похмелья. Так что изволь держать себя в узде.
— Вот не думал, что кандидат в президенты должен быть монахом,— возмутился однажды Хант наполовину в шутку, наполовину всерьез.
Морган подозревал, что Хант втайне гордится тем, что приносит такие жертвы — это вполне вязалось с его романтическими идеалами, с его представлениями о нравственности и долге. Кэти погладила его по щеке.
— Это ты-то монах?
Морган тогда подумал, что ведь Кэти очень скупа на ласку; его и теперь бросило в жар при одном воспоминании об этом порыве.
Они завтракали в столовой сената, и при виде мало питательных диетических блюд, которые подали Андерсону, Морган с отвращением скривился.
— Дэнни говорит, если ты избавишься еще от одного подбородка, он начнет показывать тебя верхом на коне, как ковбоя.
— Проклятые фильмы. Вы с О’Коннором, наверно, думаете, что я кость, из-за которой грызутся псы.
Кэти на свой лад тоже занялась общественной деятельностью. Клубами, которые провозгласили лозунг «Андерсона — в президенты!», она руководила уже давно, а теперь начала посещать женские организации, которые до этого глубоко презирала. Она любила и умела привлекать к себе внимание, когда ей это было нужно, и о ней теперь стали постоянно писать на женской странице в «Пост» и в «Стар», но представляли ее уже не обольстительной сиреной, как в той первой хронике Мертл Белл, а хозяйкой светского салона, законодательницей мод, филантропкой, однажды даже кулинаркой — она делилась с читательницами рецептами французской кухни (Морган хохотал до упаду). Из тихого особнячка с крошечным садиком Андерсоны переехали в громадный каменный дом на Калифорния-стрит, рядом с посольствами, и чуть не каждый день давали обеды и приемы.
— На те деньги, что она выложила за этот сарай, в своем штате я мог бы купить целых два округа,— похвастался Моргану Хант, который гордился домом ничуть не меньше, чем своим нынешним воздержанием. И если бы кто-нибудь внимательно изучил списки гостей, которых приглашала Кэти, ему бросилось бы в глаза, что там сплошь стоят имена людей, имеющих немалый вес и тесно связанных с политикой: вероятные приверженцы Андерсона, редакторы влиятельных газет и журналов, хроникеры и директоры радио и телекомпаний, бывшие члены кабинета, завсегдатаи кулуаров конгресса, знаменитые адвокаты, президенты банков, которые сели в свое кресло после долгой службы в министерстве финансов, в федеральном комитете по экономическим ресурсам или в экономическом совете при президенте, специалисты по международным вопросам из юридических фирм на Уолл-стрит, из крупнейших фондов и институтов, университетские профессора средней руки,— такие охотно принимают высокое правительственное или политическое назначение и остаются на этой должности, пока университет не призовет их обратно, а тогда пишут книги и читают неизбежный курс лекций, дожидаясь, когда университет снова отпустит их на пост референта при каком-нибудь министре или на пост советника в Белом доме.
Этих людей было важно убедить, понимал Морган, что к Ханту следует отнестись всерьез, иначе ему не собрать средств и не обеспечить предвыборную кампанию, достойную кандидата в президенты. Кэти все разыгрывала, как по нотам; она знала, насколько располагает к содержательной беседе кабинет Ханта — глубокие кожаные кресла, выдержанный коньяк, крепкий кофе, гаванские сигары,— и, собрав там девять-десять человек, предоставляла Ханту (позже она призналась Моргану, что за обедом обычно, очаровав соседа, задавала ему вопрос, или бросала намек, или ловко наводила на интересующую ее тему, и когда мужчины оставались одни, они непременно начинали говорить о Деле) вести долгий, полный коварных намеков, простодушный, казалось бы, разговор, почти монолог, на что он был великий мастер.
Моргану не терпелось, чтоб Мэтт Грант рассказал, как хорошо Хант смотрелся, когда его показывали крупным планом: Хант был высокого роста, красноречив, остроумен, легко менял выражение лица, умело жестикулировал и обладал таким личным обаянием, что в любом обществе оказывался в центре внимания,— немаловажные качества для человека, который решил стать президентом; робким и незаметным в политику лучше не соваться. При этом он готовился весьма основательно, и хотя Моргана никогда не приглашали к нему в кабинет на «дыми-лища», зато слышал он о них много и представлял себе, какое впечатление производит на собеседников Хант — умный, образованный, искренний, он сообщает массу сведений и фактов, иногда смешит до колик разными историями, как это умеют только южане, даже рассказывает соленые анекдоты о Старом Зубре, но неизменно остается сдержанным, серьезным, надежным. Конечно, дело Хинмена принесло ему известность, но вряд ли это вызвало к нему уважение и доверие, какое положено питать к претенденту на пост главы государства. То, что он объявил войну партийной верхушке, было неплохо и могло сыграть ему на руку, если только он не зайдет слишком далеко, однако либеральные круги и без того были на его стороне, хотя идеалист, витающий в облаках, несомненно, отшатнулся бы от них из робости.
