Максим Бодягин - Машина снов
Он решил держать паузу столько, сколько это вообще возможно. Она должна сломаться. Должна.
— Этого не может быть, — неуверенно сказала Хоахчин. — Я видела его тело. Он умер во время приступа падучей, это известно всем.
— А как близко ты видела тело? Помнишь ли ты, как его сжигали? Ясно ли ты видела лицо трупа, когда его охватил огонь?
Марко приблизил лицо к глазам кормилицы. Там полыхал ужас.
— Его ведь несли на высоченных носилках, достойных императорского отпрыска? — продолжал давить Марко. — Как хорошо ты разглядела его?
Хоахчин молчала, сжав рот в одну линию. Но глаза выдавали всё, что в этот момент происходило в её душе.
— Ты не посмеешь, — наконец проскрипела она. — Не посмеешь помогать Чиншину.
— Почему?
— Я скажу тебе, что произошло с Пэй Пэй, если ты дашь клятву не помогать Чиншину. Ты присягал императору. Ты не должен помогать Тогану и Чиншину узурпировать престол!
— Почему? Убив мою единственную любовь, Кубла-хан лишился надежды на то, что я буду продолжать служить ему. Или её убила ты?
— Да не было никакой Пэй Пэй! — в сердцах крикнула Хоахчин.
— Я одурачила тебя! То было лишь наваждение! Не было никакой реальной наложницы, никогда, нигде! Пэй Пэй — миф!
Марко потянул пальцем ворот. Запах ароматических палочек стал вдруг невыносимо тяжёл…
— Никто, кроме тебя, никогда не видел её! Ты сам-то хоть раз видел её при дневном свете? Вспомни, она виделась тебе только в сумерках!
Господи, как трудно-то всё…
— Но мы несколько раз завтракали с нею вместе с Кубла- ханом, — пробормотал Марко, задыхаясь.
— А её лицо было укрыто газовой пелериной, не так ли?! — скрипучим мерзким смехом отозвалась Хоахчин.
— Неприлично дворцовой наложнице показывать лицо на людях, — ещё более неуверенно сказал Марко, с ужасом осознавая, что кормилица права: он действительно видел её только в сумерках либо рассветным утром.
Он вспомнил, как они с Пэй Пэй прижимались друг к другу в те выматывающие зимние ночи в Канбалу, зарываясь в волглые одеяла, прячась от всепроникающего морозного сквозняка; как смеялись, обливая друг друга вином… Он помнил запах кожи Пэй Пэй и тонкий- тонкий звук кисти, скользящей по её груди вниз, к узкой ложбинке пупка, казавшейся по краям чуть смуглей, чем остальное тело…
— Я дурачила тебя, капая в еду особый состав! — в голос хохотала Хоачхин. — Я не зря показывала тебе, что тело — это обман. Я могу менять его столько, сколько хочу.
Марко в страхе отшатнулся: неужели это правда? Неужели он всё это время жил и дышал призраком? Хоахчин сбросила халат, оставшись в одной иссиня-белой шёлковой рубахе в пол. Она сделала какие-то движения руками, и её тело внезапно стало совершенно девичьим, хотя лицо оставалось сорокалетним. Нет… прошептал Марко, голову повело кругом, пальцы забились в истерике, дрожа, как с перепою…
— Дурак! Жалкий дурак! Никакой Пэй Пэй никогда не существовало! Всё это время с тобой была я, — загремел голос Хоахчин изо всех углов, ему вторили распахнувшиеся ставни и стукающие на сквозняке створки ширм. — Я! Я! — хохотала кормилица, сверкая налившимися кровью глазами.
Вжжжжжжж, свистнуло лезвие, коротко завершив полёт влажным чваканьем. Марко удивлённо посмотрел на свою руку. Сабля прочертила живот Хоахчин поперёк, словно прыгнув сама, словно бы этот нескладный кривой клинок обладал своим собственным разумом. Нет-нет- нет, в растерянности пробормотал Марко, глядя, как Хоахчин медленно оседает на колени, на глазах снова превращаясь в древнюю старуху.
— Ты… — удивлённо прошипела она, глядя вниз. — Ты меня?.. Убил?..
Марко поспешно бросил саблю на пол, как ядовитую змею,
клинок покатился по кругу, тихо звеня гардой и подпрыгивая на сочленениях половиц.
— Дурррак… — просипела Хоахчин, — какой же ты дурак… Меня соединяет… с императором невидимая пуповина… наши жизни связаны в один узел… теперь ему… конец… Ха-ха-ха, — не то засмеялась, не то закашлялась она. — Он умрёт… И тогда Темур… взойдёт на престол… Недолго осталось…
Хоахчин, не меняя позы, всё так же сидя на коленях, закрыла глаза и выдохнула. Смерть накрыла её своим чёрным покрывалом, и где-то бог смерти Яма, языком тумана полыхнув из нижних миров, уже насадил её душу на свой стальной крюк. Пергаментная кожа на глазах темнела. Высохшие руки с деревянным стуком упали на пол, последний раз дёрнув артритными пальцами. Из глубокого разреза почему-то не шла кровь. Марко подобрал клинок и слегка раздвинул края прорезанной ткани: из тёмной раны в пергаментной коже выползла тягучая маслянистая струйка чёрной жидкости. Марко взял из курительницы ароматическую палочку и поковырял ею в ране. Чёрная жидкость тянулась как смола. Всего её натекло примерно с чайную чашку. Она пахла кровью, но почти совсем неслышно. Марко хмыкнул и вышел из покоя тем же путём, что и вошёл. Квартал вокруг уже спал, и никому не было дела до юноши, бегущего по широкому карнизу.
Спрыгнув на тротуар, Марко сплюнул, вытер слёзы и громко сказал: «Старая лживая тварь. Надо было всё сжечь». Никто его не услышал. Он споро побежал вниз по улице, привычно укрываясь в тени. Внезапно он остановился от жестокого укола в сердце. Что-то произошло. Что-то страшное, непоправимое. И вслед за этим уколом где-то на периферии сознания Марко скорее почувствовал, чем услышал страшный крик.
— Великий хан, — в растерянности шепнул он непонятно кому и ещё быстрее припустил по улице, по направлению к центральной дворцовой площади. Над горизонтом слабо заиграл прозрачный рассветный ветерок.Девятнадцать. Интермедия.
Огромная круглая пушинка медленно плыла в загустевшем от жары воздухе, напоённом йодистым ароматом недалёкого моря, словно многолучевая звезда, танцующая вслед порывам еле уловимого ветерка между ясных солнечных столбов, массивными колоннами пробивавшимися между прерывистых ватных облаков. Сотни и тысячи её сестёр висели в зеленоватом мареве над долиной, создавая иллюзию звёздного неба, опустившегося прямо за изумрудные луга, местами вздыбленные круглыми горбами невысоких холмов, поросших кудрявой зеленью. Само многоцветное море скорее угадывалось, чем действительно виделось отсюда, из распахнутого окна; роскошный вид на серебристосиние воды залива открывался с соседнего холма, где они с Сэмюелом любили после полудня устраивать частые пикники, «крестьянские» вечеринки, ломая руками грубый хлеб и домашний сыр, в которых, по утверждению мистера Пула, содержалась необычайная «земляная» энергия, крайне полезная для зеленоватой кожи Сэмюела и его жидкой крови. Для необходимого сгущения последней мистер Пул дюжинами привозил из Портсмута отличное бордо, доставляемое из свободного от мятежа Гавра, да и вообще был крайне любезен и заботился о Сэмюеле подобно родному отцу. Несмотря на то что поэтический дар Сэма не приводил его в такой восторг, как его пламенные речи в защиту коммунистического существования и проповеди о христианском царстве всеобщей справедливости, основанном на идеалах равного распределения благ, общей умеренности и обуздании животной алчности в тех, кому Господь дал богатство, мистер Пул считал, что именно за такими людьми, как Сэмюел, должно быть будущее.
Сэмюел, при всей своей аристократической повадке и бросающемся в глаза (хоть и деланном) высокомерии, часто захаживал в коже — венную мастерскую мистера Пула, где, несмотря на царящий смрад, исходящий от дубильных котлов, проводил довольно много времени, глядя, как подмастерья выкатывают нежнейшую лайку для перчаток, которые вскорости украсят самые породистые руки Лондона. Мистер Пул, разумеется, часто ругал Сэмюела за такое небрежение своим здоровьем, говоря, что ему, поэту и пророку счастья человеческого, не место в этом чаде и дыме, что не для этого они с Сарой приехали из Бристоля, сюда, где здоровый бриз должен был вдохнуть в Сэмюела свежие творческие силы… Но втайне мистеру Пулу, конечно, льстило внимание Сэмюела к деталям ремесла, и он делал вид, что решительно ничего не знает о том, что наш поэт даже пытается помогать подмастерьям в те часы, когда хозяин мастерской находится в отлучке.
Сара вгляделась в летящий по ветру пух, освещаемый солнцем, сияюще-белый на зелёно-жёлтом, вдохнула влажную воздушную волну и подумала, что Сэмюел, пожалуй, прав: Вселенная ослепляюще прекрасна этой неброской, растворённой повсюду, почти девической в своей скромности красотой. Она чуть приподняла тяжеленный утюг и слегка покачала его, раздувая угли.
Эдит следила за ней с плохо скрываемой насмешкой. Она считала, что сестра уж слишком буквально следует рекомендациям мужа тянуться к простоте, и что-что, а уж глажка батистовых сорочек вполне могла бы быть оставлена служанке Элизабет, рябоватой женщине из соседнего Порлока, которая, по мнению Эдит, и без того слишком бесстыдно эксплуатировала коммунистические воззрения хозяев. Даже если сословное деление общества и является условностью, по мнению этого небесного Сэмюела, то уж элементарные правила приличия-то никто не отменял, полагала Эдит. В конце концов, не эти ли бездумные потуги взвалить на себя грубые домашние заботы и довели Сару до Этого Кошмара? Впрочем, говорить об Этом вслух Эдит даже не думала, прекрасно понимая, что прошло слишком мало времени и Сара только- только оправилась от гибели новорождённого. Наоборот, Эдит приехала погостить именно с тем, чтобы убедиться, что сестра полностью пришла в себя после смерти сына и ей не нужна нянька, которая бы предотвратила самоубийственные мысли, терзавшие Сару в первые недели после Этого Ужаса. Заодно она предполагала слегка разгрузить сестру от забот о Хартли, её первенце, который требовал всё больше внимания.
