Александр Янов - Россия и Европа- т.2
шептались в европейских столицах: либо царь сошел с ума, либо он так неуклюже провоцировал войну.
Глава пятая Воаочный вопрос
Я понимаю, что столь умопомрачительный поворот поддается и стереотипному объяснению. Закружилась, мол, у Николая голова от своего всемогущества, вот он и потребовал невозможного. Но сама религиозная форма, в которой это немыслимое требование было предъявлено, ложится скорее, согласитесь, в православно-славянский сценарий Погодина. Тем более, что, как мы уже знаем, в чем-в чем, но в симпатиях к зарубежным единоверцам Николай до тех пор замечен не был. Перед нами, похоже, опять-таки поворот, а не продолжение прежней политики.
Неисполнимая
миссия Про АХ. Меншикова, которого Николай послал в Стамбул 28 февраля 1853 года с немыслимым поручением добиться от султана официального подтверждения Кучук-Кайнарджийского договора почти столетней давности, Герцен рассказываеттакой анекдот.
«Чаадаев часто бывал в Английском клубе. Раз как-то мор- *ской министр Меншиков подошел к нему со словами:
Что это, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете?
Ах, это вы! — отвечал Чаадаев. — Действительно не узнал. Да и*что это у вас черный воротник? Прежде, кажется, был красный.
Да разве вы не знаете, что я морской министр?
Вы? Да я думаю, вы никогда и шлюпкой не управляли.
Не черти горшки обжигают, — отвечал несколько недовольный Меншиков.
Да, разве на этом основании, — заключил Чаадаев».127
Я это к тому, что о дипломатии чрезвычайный посланник Николая имел, примерно, такое же представление, как за четверть века до того о морском деле. С точки зрения стереотипа, выбор этот объяснить невозможно. Тем более, что выбирать Николаю было из кого.
127 А.И. Герцен. Былое и думы, Л., 1947, с. 235.
Почему не послать, например, таких компетентных людей, как А.Ф. Орлов, или П.Д. Киселев, или, наконец, Ф.И. Бруннов? Сточки зрения погодинского сценария, однако, Меншиков был кандидатом идеальным. Достаточно сказать, что начал он свою миссию с того, что отказался встретиться с турецким министром иностранных дел Фуадом эффенди, обозвав его «лживым субъектом». Султану пришлось уволить ни в чем неповинного эффенди.
Новому министру Рифаат паше Меншиков под строжайшим секретом поведал требование царя подтвердить договор, по которому суверенитет над православными подданными султана принадлежал бы России. Публика, объяснил он министру, должна оставаться в убеждении, что его миссия заключается лишь в улаживании вопроса о «ключах». Нечего и говорить, что уже на следующее утро о требовании Меншикова жужжал весь дипломатический бомонд Стамбула.
И поскольку у английского посла лорда Редклиффа, главного советника султана, в одном мизинце было больше дипломатического искусства, чем у никогда не управлявшего дипломатической шлюпкой Меншикова, на этом неуклюжем маневре он его и подловил. Порта тотчас же подтвердила торжественным указом права греческих и армянских монахов на «ключи», а также все привилегии православных подданных султана. Официальный конфликт был на этом исчерпан. Неофициально Рифаат паша посоветовал Мен- шикову «не добиваться нового договора и все будет улажено».128
Растерянный Меншиков, естественно, запросил новых инструкций у императора. Николай повелел предъявить Порте ультиматум. Даже Линкольн сердито замечает: «Компромисс и умеренность не были тем путем, которым желал идти Николай».129 Он объясняет этот неожиданный экстремизм императора тем, что «Николай постарел, так же, как его министры и близкие советники... По мере того, как их ряды редели, заменяли их люди малоспособные... И среди них не было старых друзей, которые могли бы говорить царю правду, по крайней мере, иногда. Сам он слишком устал от напряжения править Россией четверть столетия».130
Bruce Lincoln. Op. cit., p. 357.
Ibid.
Ibid, pp. 294, 297.
Одним словом, откровенно конфронтационные инструкции Мен- шикову объясняются чем угодно — течением времени, возрастом, усталостью, бездарностью сотрудников, — но только не бьющим в глаза стремлением спровоцировать войну. Князь Меншиков, конечно, последовал инструкциям своего государя. Подождав, как было приказано, ровно столько, чтобы «дать нам закончить наши военные приготовления»,131 он предъявил туркам категорический ультиматум, не допускающий никаких обсуждений. Точнее, князь просто «передал великому визирю составленный в Петербурге текст конвенции и заявил, что она должна быть возвращена с подписью султана, больше ничего».132 На размышление дано было восемь дней.
Еще до истечения срока ультиматума французская эскадра вышла из Тулона, направляясь к Дарданеллам. И лорд Редклифф заверил султана, что «в случае неминуемой опасности у него есть полномочия потребовать от коммандора флота Её Величества в Средиземном море привести его эскадру в состояние боевой готовности».133 Удивительно ли, что 21 мая Меншиков отбыл из Стамбула с пустыми руками? И что 14 июня 1853 года в Петергофе был подписан давно заготовленный Манифест, из которого Россия узнала, что «истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения справедливых наших требований, признали мы необходимым двинуть войска наши в придунайские княжества, дабы показать Порте, к че/чу может вести её упорство»?134
Глава пят&я
Восточный вопрос ХоТвЛЭ ЛИ ВОЙНЫ
Европа? Отечественный «восстановитель баланса» В.В. Кожинов, естественно, шел дальше американского коллеги. Там, где Линкольн видел одряхление Николая и бездарность его сотрудников, Кожинов, как мы уже знаем, ус-
A.M. Зайончковский. Восточная война в связи с современной ей политической обстановкой, Спб., 1908, т. 1, с. 399-400.
ИР, вып. 9, с. 16.
Bruce Lincoln. Op. cit., p. 337.
ИР, вып. 9, с. 16.
мотрел заговор против России. Участниками его были не только русские дипломаты с нерусскими фамилиями, но и, конечно, европейские державы. Цель заговора состояла в том, чтобы спровоцировать Николая на смертельно опасный конфликт с Европой. Хотя практически невозможно вычислить, что, собственно, кроме профессионального крушения, могли выиграть от такого предательства русские дипломаты и зачем был такой конфликт Европе, Кожинов опирается на авторитетные имена.
Среди них и Ф.И. Тютчев, и Е.В. Тарле, который тоже опубликовал в 1952 году двухтомную монографию о Крымской войне. Писалась она, правда, в самые мрачные времена сталинизма, в разгар кампании против «низкопоклонства перед Западом» и, к сожалению, не избежала веяний эпохи. Так или иначе, Тарле действительно утверждал, что «барон Бруннов в Лондоне, Мейендорф в Вене, даже Будберг в Берлине... следовали указаниям своего шефа-канцлера... и писали иной раз не то, что видели их глаза и слышали их уши», тогда как «Нессельроде собирал эти лживые сведения и подносил Николаю».135 При желании это и впрямь можно истолковать как заговор. Тем более, что Тютчев так прямо и говорил: «Ну вот, мы в схватке со всей Европой, соединившейся общим союзом. Союз, впрочем, неверное выражение, настоящее слово заговор... В истории не бывало примеров гнусности, замышленной и совершённой в таких масштабах».136
Так, может, Кожинов прав и заговор действительно был? Как распутать этот клубок противоречий? Я предлагаю очень простой тест, способный совершенно точно определить, кто был истинным автором той «гнусности», о которой говорил Тютчев. Состоит тест в следующем. Понятно, что без участия Англии никакого европейского союза против России быть не могло. А уж войны тем более. Понятно далее, что покуда у руля Форин-оффиса в Лондоне стояли симпатизировавшие Николаю тори, воевать с Россией Англия не стала бы ни при каких обстоятельствах. Стояли тори у руля прочно. Без помощи извне у лидера конкурировавших в ними вигов Пальмерстона и впрямь не было ни малейших шансов отнять у них
В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 337.
контроль над иностранными делами. Отсюда и тест: действительным архитектором европейского союза против России (или «заговора», на языке Кожинова) мог быть только тот, кто свалил бы в Лондоне дружественное России правительство тори и помог Пальмерстону вернуться к власти. Так кто же на самом деле был этим злодеем?
Сначала, однако, вступимся за честь русских дипломатов, пусть и с нерусскими фамилиями. Филипп Иванович Бруннов был одним из двух-трех первоклассных профессионалов, которыми располагал тогда Николай. У историков едва ли есть основания подозревать его в неискренности, не говоря уже о предательстве, когда он сообщал императору о таком, например, страстном монологе старого лорда Абердина, главы Форин-оффиса: «Тот, кто бросит мир в бездну из-за дела, которое я нахожу несправедливым, примет на себя ответственность, какой я на свою совесть не возьму. Я не согласен кончить свою карьеру революционной и подрывной войной. Мое решение твердо: я эту войну вести не буду, пусть ведет её кто-нибудь другой».137 И точно так же не погрешил против истины граф Нессельроде, утверждая, что «личный характер и прежния дипломатические действия лорда Абердина подают верное ручательство в его благоразумии и умеренности».138Просто Николай так никогда и не понял, что при конституционном ст^ое все уверения Абердина определяли курс английской политики лишь покуда он был у власти. При первом же поражении в парламентской борьбе о его ручательстве можно было забыть. Еще хуже, что такую элементарную вещь относительно политического процесса в конституционных государствах до сих пор не поняли отечественные «восстановители баланса». Точно так же, как Николай, не привыкли они, похоже, к тому, что политический курс страны определяет не начальство, но общественное мнение и отражающая его парламентская борьба.
