Александр Янов - Россия и Европа- т.2
Как бы то ни было, на исходе лета Гергей сложил оружие и Паске- вич мог рапортовать своему повелителю: «Венгрия у ног вашего импе-
«История», т.5, с. 132.
А Щербатов. Цит. соч., с. 242.
раторского величества». На долгом веку фельдмаршала это была третья страна, которую положил он к ногам императора (в 1828 году то же самое рапортовал он из Персии, в 1831-м из Польши). С этого момента Николай официально считался «жандармом Европы». Впрочем, даже Линкольн заметил, что «кровавые битвы Крымской войны со всей очевидностью продемонстрируют, до какой степени ничему не научились Николай и его генералы на опыте Венгрии в 1849 году».113
У всей этой истории был, однако, еще один неожиданный результат. С международной революцией было покончено. Надолго, как тогда казалось, если не навсегда. Победили её другие. Николай имел к этой победе лишь самое, как мы видели, косвенное отношение. Александровские лавры ему на этом поприще больше не светили. И мир в его глазах решительно изменился. Как писал он проживавшему в изгнании Меттерниху, «в глазах моих исчезает целая система взаимных отношений, мыслей, интересов и действий».114 Будь Николай президентом страны, на второй срок его бы без сомнения не переизбрали. Но поскольку был он самодержцем, то России предстояла лишь крутая переориентация её внешнеполитической стратегии. И Крымская катастрофа.
Восточный вопрос
Глава пятая
опрос лишь в том, в каком направлении произошла эта переориентация и каким
образом привела она к европейской войне. Впрочем, для подавляющего большинства историков — и в России и в Европе — тут и вопроса никакого нет. Большинство исходит, как мы уже знаем, из того, что победа над международной революцией каким-то образом сделала Николая хозяином Европы, что у него закружилась оттакой необыкновенной власти голова, и он в результате приступил к любимому занятию, о котором якобы мечтал всю жизнь. То есть к расчленению Турции. Короче, никакой переориентации внешней политики не требовалось.
113 Bruce Lincoln. Op. cit., p. 316.
У этого господствующего в международной историографии стереотипа есть, однако, как мы уже видели, некоторые слабости. Прежде всего своей устрашающей репутацией в Европе обязан был Николай не столько мощи русского оружия, не повлиявшей, как мы видели, на исход революции, сколько доктрине Официальной Народности. Это она открыто провозгласила Россию инородным Европе политическим телом. Это она превратила его империю в пугало, внезапно возродившее в сознании европейцев давно забытую оттоманскую угрозу XVI века. Николай объявил Россию чуждой Европе — и как чуждую силу Европа её и воспринимала. Отсюда страх, всеобщая ненависть и массовая русофобия. Без сомнения и в России были люди, которые понимали опасную извращенность николаевской антиевропейской идеологии.
«Мудрено ли, что Европа вопиет против нас, когда мы во всем идем против течения... Честному и благомыслящему русскому нельзя [боль - ше] говорить в Европе о России и за Россию. Можно повиноваться, но уже нельзя оправдывать и вступаться», писал еще в 1844 Г0ДУ ПА Вяземский.115 «Народы возненавидели Россию», вторил ему, как мы помним, десятилетие спустя М.П. Погодин.116 Во-вторых, нет никаких доказательств, что великие державы Европы действительно боялись Николая. Мы слышали, что Пальмерстон называл российское всемогущество «большим надувательством». Париж никогда не колебался бросить императору перчатку. Да и сама Крымская война тому свидетельство. Так что не совсем понятно, отчего, собственно, должна была закружиться у Николая голова после революции 1848 года. Даже Н.В. Рязановский, который в принципе не оспаривает господствующий стереотип, замечает тем не менее: «На самом деле международная позиция жандарма Европы и страны, которую он представлял, была скорее видимостью, чем реальностью». И объясняет, почему: «либерализм и национализм хоть и были побиты, но не до смерти, они [по-прежнему] вели за собою общественное мнение Европы — от Польши и Венгрии до Франции и Англии».117 Для конституционных правительств, которым, в отличие от
/И. И. Гиллельсон. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество, Л., 1969. с 295.
ИР, вып. 9, с. 65.
Nicholas V. Riazanovsky. Nicholas I and Official Nationality in Russia, 1825-1855, Univ. of California Press, 1969, p. 250.
> Глава пятая Восточный вопрос Император иЛогодин 305
самодержавия, приходилось прислушиваться к тому, что думает публика, это было очень важное обстоятельство.
В-третьих, расчленение Порты вовсе не было, как мы знаем, любимым занятием Николая на протяжении первой четверти века его царствования. Напротив, во всех без исключения связанных с нею международных кризисах — и в 1829-м, и в 1833-м, и в 1839-м, — он, как мы видели, неколебимо стоял на страже её целостности и нерушимости. И официальной целью русско-австрийской конвенции в Мюнхенгреце было: «Общими силами не допускать никакой комбинации, которая наносила бы ущерб независимости верховной власти в Турции»,118 И Нессельроде инструктировал посла в Лондоне, что «мысль об изгнании турок из Европы безусловно приятна, но что выиграет от этого Россия? Славу без сомнения. Но в то же время она потеряет все выгоды, которые представляет близость соседнего государства, ослабленного столькими войнами».119 Протекторат над Блистательной Портой, это прекрасно. Но расчленять-то её зачем?
В-четвертых, наконец, господствующий стереотип делает попросту невозможным объяснить главное: почему — в прямом противоречии со всем своим прежним поведением — именно на заре 1850-х Николай начал вдруг прислушиваться к православно-славян- скому сценарию Погодина. Причем, не только с «благоволением», но и «с благодарностью».
Ведь достаточно сопоставить этот сценарий с циркулярами Министерства народного просвещения, которые еще в 1847 году настойчиво предписывали профессорам и преподавателям всячески внушать студентам, *гго Россия не имеет ничего общего с зарубежными славянами, чтобы понять: ни о чем подобном до 1848 года и речи быть не могло. Вот что вычитал о славянстве А.В. Никитенко в одном из таких «предписаний министра, составленных по высочайшей воле»:
оно [славянство] «не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе... Мы без него устроили свое государство... а оно не успело ничего создать и теперь окончило свое историческое существование»}20
ИР, вып. 8, с. 603.
Bruce Lincoln. Op. cit., p. 203.
А.В. Никитенко. Цит. соч., r.i, с. 306.
М.Н. Покровский так комментировал эти предписания: «в результате из всего славянского благонадежным оказывался едва ли не один только церковно-славянский язык Священного Писания».121
Что касается отношения Николая к вмешательству России в защиту православных подданных султана, то он продемонстрировал его совершенно недвусмысленно еще в конце 1820-х, когда Россия оставалась совершенно равнодушной к судьбе восставших греков и на автономии Греции пришлось настаивать туркам. О том, что отношение это нисколько не изменилось и за два последующих десятилетия, свидетельствуют не только уваровские циркуляры 1847 года, но и простой факт, что единственная в стране «партия», ратовавшая за такое вмешательство, славянофилы, была в глазах III отделения откровенно крамольной. Во всяком случае К.С. Аксаков, И.В. Киреевский и князь В.А. Черкасский оказались в 1848 году под надзором полиции, а Юрий Самарин и Иван Аксаков — в тюрьме.Короче, еще в конце 1840-х было совершенно невозможно себе представить, что несколько лет спустя судьба православных в Турецкой империи станет вдруг главной заботой правительства Николая. И что оно потребует независимости (конечно, «под покровительством России») для славян, которые, согласно уваровским циркулярам, давно уже «окончили свое историческое существование». Именно поэтому «благоволение» императора православно-славянским идеям Погодина выглядело фактом совершенно экстраординарным.Впрочем, секрет привлекательности этих идей для Николая был скорее всего в том, что шли они куда дальше Восточного вопроса и были несопоставимо более амбициозны, нежели одно лишь расчленение Турции.
Подробно будем мы говорить о нем в следующей главе. Здесь я позволю себе привести лишь некоторые отрывки из письма Погодина от 27 мая 1854 года. Приведу я их с единственной целью показать читателю, что речь в его сценарии действительно шла о полной переориентации всей внешней политики России, о новой её генеральной цели, не менее, если не более, грандиозной, нежели неудавшаяся Николаю победа над международной революцией.
121 ИР, вып. д. с. 3.
