Александр Янов - Россия и Европа- т.2
Никакого, как видите, московитского языка. Никаких угроз в адрес «языцев». Не только не собирается Россия кого бы то ни было «покорять», но даже и вмешиваться в правительственные преобразования (читай: в революцию) не имеет ни малейшего намерения. Но если так, то чему же призывались в Манифесте покоряться «язы- ци»? Впрочем, читателю решать, подчеркивал ли комментарий вызывающий тон Манифеста или извинялся за него.
Важно для нас здесь, однако, что шок, который пережил весною и летом 1848-го Николай, был, похоже, действительно глубоким. И не мог такой мощи шок пройти для него бесследно. Но мы забежали вперед. Вот как всё начиналось.
Глава пятая Восточный вопрос
Революция. Акт первый:
завязка При известии о республике во Франции «нас всех как бы громом поразило, — признавался в дневнике великий князь Константин Николаевич. — У Нессельроде от волнения сыпались бумаги из рук... Что же будет теперь, это один Бог знает, но для нас на горизонте видна одна кровь».89 В том, что первый порыв Николая был и впрямь идти «покорять языцев», сомнения быть не может. Документальных свидетельств этого больше, чем достаточно. Вот и Корф подтверждает, что
Bruce Lincoln. Op. cit., p. 287.
AC. Нифонтов. Цит. соч., с. 252.
Там же, с. 202.
«сперва он [император] дышал самым восторженным героическим духом и одною лишь войною. К весне, — говорил он, — мы сможем выставить 370 тысяч войска, а с этим придем и раздавим всю Европу».90 И Шильдер, официальный биограф, пересказывает замечательную историю о том, как 23 февраля, на следующий день после вестей из Парижа, старый князь В.А. Волконский, министр двора, «поссорился с государем». Поссорились они, оказывается, из-за того, что император «хочет воевать с французами», уверяет, что «через два месяца поставит на Рейне 300 тысяч войска». Волконский был потрясен легкомыслием царя: «Я ему заметил, что у него не найдется столько войска, чтоб отделить на Рейн 300 тысяч, а есть ли деньги, без которых нельзя воевать?» Интереснее всего для нас тут ответ Николая, неожиданно обличивший в пылу спора его затаённую мечту и зависть к славе брата: «Но государь упорствовал, ссылался на пример заграничных походов 13-15 годов». Вот тут-то и сразил его старый князь убийственным аргументом: «У Александра были субсидии англичан, а попробуйте-ка попросить теперь — не дадут ни гроша».91
А великий князь Константин Николаевич заносит в дневниктого же 23 февраля: «У нас приготовления к войне идут с неимоверной деятельностью. Всё кипит».92 На следующий день Николай (явно Волконский его ни в чем не убедил) пишет в Берлин брату своей жены, королю Фридриху-Вильгельму IV, убеждая его встать во главе похода всех германских государств на Францию: «Вы с вашими на севере, Ганновер, Саксония, Гессен... Вюртембергский король с остальными и Баварией на юге. Через три месяца я буду за вами с 300 тысячами человек, готовых по вашему зову вступить в общий строй между вами и Вюртемберг- ским королем».93 И Нессельроде отправил в тот же день меморандум в Вену, заканчивавшийся знаменательными словами: «По нашей армии уже отдан приказ с тем, чтоб она была в состоянии готовности».^
В общем картина ясная. Для императора, казалось, наступил звездный час, которого ждал он всю жизнь. Подобно Александру,
«Русская старина», 1900, март, с. 562. НМ. Шильдер. Цит. соч., с. 623-624. AC. Нифонтов. Цит. соч., с. 205. «Красный архив», 1938, № 4-5, с. 169-170. Там же, с. 170.
он возглавит коалицию против революционной Франции, задушив крамолу в зародыше и не позволив новому Наполеону даже на свет явиться. И нет для этого никакой нужды вторгаться во Францию, лучше подождать, покуда французы сами друг друга перережут. «Я хотел бы оставить французов истреблять друг друга сколько им угодно; мы же должны ограничиться тем, чтоб помешать им распутаться и подавлять всякие попытки к революции в Германии».95 Теперь уж ничто, казалось, не могло удержать Николая от попытки выступить Агамемноном Европы, как и было с самого начала задумано.
Глава пятая
восточный вопрос Акт второй: прорыв
революции Неделю спустя, однако, уже
в начале марта, обнаружилось вдруг, что все эти четверть века вынашиваемые планы построены были без всякого сомнения на песке. Ничего похожего на революцию XVIII века, на сравнении с которой были они основаны, в Европе не происходило. А происходило нечто прямо противоположное. Во-первых, Англия, без которой невозможно было изолировать революцию, решительно отказалась принять участие в антифранцузской коалиции. Еще 24 февраля Николай писал: «Я с беспокойством жду решения Англии. Дай Бог, чтоб она не торопилась признать республику... Её отсутствие в наших рядах было бы прискорбно».96 В начале марта все сомнения отпали. Англия не только не желала вмешиваться во французские дела, но и Николаю не советовала.
Во-вторых, и это было еще важнее, революция стремительно перерастала в общеевропейскую. Одно за другим малые германские государства, а за ними и его вчерашние союзники, Пруссия и Австрия, призывали к власти либеральные правительства, обещая своим народам конституции. И остановить этот грозный поток выглядело предприятием попросту невозможным. Вот краткая хроника двух мартовских недель в одной лишь Германии.
Там же.
Там же.
2 марта великий князь Константин записывал: «пришли препога- ные известия из Неметчины. Всюду беспокойство, всюду беспорядок и готовятся к общему перевороту, а государи сидят сложа руки, смотрят и ничего решительно не делают... В Мюнхене король, право, почти с ума сошел».97 Я не знаю, на какие именно события так реагировал великий князь. Но известно, что уже i марта в Бадене и в Нассау к власти пришли либеральные правительства, а на следующий день и в Гессен-Дармштадте. 6 марта начались баррикадные бои в Мюнхене, которые закончились через две недели отречением баварского короля Людвига I в пользу своего сына Максимилиана И, открыто заявившего о своем сочувствии конституционному движению. О чем тоже есть запись в дневнике Константина Николаевича. «Вот голубчик! Вот молодец! То есть его просто надобно было расстрелять!»98
Какое уж там выступление Вюртембургского короля на южном фланге антифранцузской коалиции, которое еще две недели назад планировал Николай, если и этот король тоже призвал 6 марта к власти либеральное правительство! Удивительно ли, что у марта Константин записывал: «Предурные известия из Неметчины, всюду распространяется революционная зараза»?99 И какая уж там на северном фланге антиреволюциониой коалиции Пруссия, если 13 марта и в самом Берлине начались столкновения восставшего народа с войсками, завершившиеся пять дней спустя победой восставших! И в тот же день из бунтующей Вены бежал Меттерних, Но еще до этой драматической развязки Константин записывал: «После обеДа пришло телеграфическое известие из Вены, что там тоже беспокойство и что вследствие того вся Австрийская империя получила конституцию! Итак, мы теперь стоим одни во всем мире и одна надежда на Бога».100 И снова 13 марта: «Всё кончилось в Европе, и мы теперь совершенно одни».101
В конце февраля задумывалась изоляция Франции, к середине марта наглухо изолированной оказалась Россия. В начале месяца
АС Нифонтов, Цит. соч., с. 209.
Там же.
Там же.
Там же.
Там же.
i
Николай еще храбрился: нелегко расставаться с крушением четвертьвековой мечты. 2 марта он писал Паскевичу: «ежели король прусский будет сильно действовать, всё будет еще возможно спасти, в противном случае придется нам вступить в дело». Еще ю марта он писал: «ежели король сдастся тоже, тогда в Германии всё потеряно и нам одним придется стоять грудью против анархии... При новом австрийском правлении они дадут волю революции, запоют что-либо против нас в Галиции; в таком случае, не дав сему развиться, но именем самого императора Фердинанда займу край и задушу замыслы».102
Теперь, я надеюсь, читатель понимает, откуда истерический Манифест 14 марта. А также почему после того, как король в Берлине «согласился на все требования народа, — говоря словами возмущенного до глубины души Константина Николаевича, — дал свободу книгопечатания»,103 пришлось уже неделю спустя, 20 марта бить отбой и готовиться к встрече с революцией на Висле.
Мог ли, спрашивается, в такой ситуации даже самый недалекий прапорщик не понять к концу марта 1848 года, что старая мечта его рухнула и «задушить замыслы» в Европе ему не дано? 30 марта Николай писал Паскевичу уже в совершенном отчаянии: «Вообще ничего нельзя предвидеть, один только Бог спасти нас может от общей гибели!»104 Так закончился для Николая второй акт европейской драмы.
