Том Уикер - На арене со львами
Морган похлопал по папке.
— Спокойной ночи, мистер Морган.
Элис Роджерс держалась с такой независимостью, словно думала, что Морган и правда поверил, будто она приехала сюда из Вашингтона просто как курьер. Выходя из ресторана, Морган вдруг позавидовал Ханту, потом рассердился на него за политическое лихачество, потом вспомнил Кэти, и сердце у него забилось сильней. «Вот, значит, как», — подумал он.
Что касается Элис Роджерс, то скоро выяснилось, что она просто светская девица, для которой жалованье — всего лишь карманные деньги, а работа — приятное развлечение (ах, так интересно заниматься политикой, узнать все закулисные тайны!), пока не явится подходящий выпускник Йельского колледжа и не увезет ее к себе в Пенсильванию, где она будет обманывать его с аристократической невозмутимостью. Элис исчезла (и вероятно, ее не раз заменяла другая) задолго котого, как расследование положения сезонных рабочих закончилось и Хант Андерсон вышел на большую арену. При всей близости с Андерсоном Морган мало что знал о его отношениях с Элис или с другими женщинами. Несколько лет спустя Морган заметил, что Андерсон нередко гостит — с Кэти и без Кэти — на живописном острове, на вилле одной обворожительной дамы, три покойных мужа которой, когда их дряхлые души в хронологическом порядке покинули состарившуюся плоть, оставили ей огромное наследство. Однако Андерсон уверял, что она только финансирует его предвыборную кампанию — и ничего больше.
К тому же Морган успел убедиться, что человек, способный выступить соискателем самой высокой, самой почетной и самой ответственной должности в стране, готовый поставить свою личную жизнь и все свои надежды в зависимость от непредсказуемого решения миллионов людей, которых он не знает и никогда не видел,— такой человек, как правило, не ищет глубокой и подлинной близости с женщинами (или женщиной) . Он слишком отчужден для этого. Он не способен увидеть в женщине, даже в собственной жене, сложную человеческую личность, с индивидуальными мечтами, стремлениями и потребностями. Людей он вообще не замечает. Пусть, по общепринятым нормам, он порядочен, добр, человечен, но он должен полностью подчинить себя своей миссии, своему стремлению занять то место, которое, как он убежден в глубине души, предназначено для него, а потому любые личные, к чему-либо обязывающие отношения ему противопоказаны. И веря в свою избранность, разве может он признать, что и у других людей есть нужды, равные его собственным, что и они способны на свершения, мысль о которых озаряет его собственные дни? Подобно художнику, который ценит только собственное искусство, политик, осознавший свое призвание, не видит ничего, кроме намеченной цели.
И еще одно. В тот вечер за ужином, после поездки в Согес-Два, Морган спросил у Андерсона его мнение, почему человек с таким будущим, как Хинмен, не порвал с «Агро-Упаковщиками» столь решительно, что никто уже не мог бы проследить его связь с ними? Почему он вообще принял участие в этом сомнительном предприятии? Почему человек, задумавший стать президентом, не позаботился убрать со своей дороги такой ничтожный камешек преткновения?
— Не знаю. Но вот что я вам скажу,— ответил Андерсон.— Человек вроде Хинмена, или Старого Зубра, или любой другой политик, даже я сам, всегда убежден, что сумеет добиться своего. Появляешься из-за кулис, обеспечиваешь себе голоса, находишь нужный ход, говоришь что нужно и когда нужно… И вот ты уже убежден, что тебе все сойдет с рук — неважно, что именно. Ты твердо веришь, что сумеешь справиться, не то лучше вообще подыскать себе другое занятие. Вот чем политик отличается от продавца обувного магазина.
А потому Андерсон, как иногда размышлял Морган, принимал (хотя, возможно, и не принимал) любовь и поклонение многих женщин. Видел в этом свое право, или необходимое развлечение, или обновление и не связывал это с политикой, ибо избранники судьбы не столько учитывают привходящие обстоятельства, сколько попросту на нее полагаются. В конечном счете, думал Морган, для Андерсона сексуальная жизнь всегда значила куда меньше, чем политика, и сердце его если и было отдано, то лишь какому-нибудь светлому идеалу общественной деятельности и личного служения, и в этом идеале он видел путеводную звезду.
К тому же он мог не опасаться Кэти — их брак был хорошим политическим браком (во всяком случае, до съезда), а Морган знал, что основа у всех подобных браков одна. Хорошая (в политическом смысле) жена — а их он встречал довольно много — служит неизвестным, неприметным источником силы своего знаменитого мужа: она помогает ему сохранять боевую форму, всячески льстя его самолюбию и проливая бальзам на его раны; или же она бывает публичной его опорой — участвует в предвыборной кампании, дает званые обеды и воздействует на противников не только милой улыбкой, но и весомыми угрозами; а порой она соединяет в себе оба эти качества. Но в любом случае по-настоящему хорошей женой в политическом смысле она остается потому, что никогда не предъявляет мужу собственных требований, таких, которые отвлекали бы его, мешали бы ему, заслоняли бы от него главное — его миссию, его предназначение, ибо она знает, что для него эта миссия определяет все.
Морган не взялся бы объяснить, почему, собственно, Кэти Андерсон стала хорошей женой в политическом смысле, но он знал, когда именно это произошло. По мере того как расследование по делу сезонных рабочих приносило Ханту Андерсону все большую известность, в его жене словно что-то менялось, что-то набирало темп. Во время предвыборной кампании, когда он выставил свою кандидатуру в сенат, и первые месяцы в Вашингтоне Кэти скучала: Морган знал, что она до самого конца не верила в Андерсона и считала, что все это едва ли может дать ощутимые результаты. Быть может, в какой-то миг она заразилась президентской лихорадкой. Позднее Морган убедился, что она ощущала во рту медный привкус, но он был убежден, что дело этим далеко не исчерпывается. Годы спустя он утверждал, что из нее вышла бы идеальная Первая Дама в стране — с ее красотой, вкусом и подкупающей прямотой. Однако сама Кэти словно только посмеивалась над такой возможностью, и, безусловно, она никогда не стала бы ни королевой общества, поражающей мир зваными вечерами и туалетами, ни ангелом-хранителем, опекающим бедняков и украшающим общественные парки. Она была бы единственной в своем роде, вещал Морган на приемах, где пили коктейли. Но вот какой именно была бы она, этого он сказать не мог: сама она не только не мечтала стать Первой Дамой, но даже не задумывалась ни о чем подобном — в этом он был убежден. Не стремилась она, насколько ему было известно, и к той косвенной политической власти, которую приобретают некоторые жены, умело пользуясь неведением или снисходительностью своих высокопоставленных супругов. Ей было бы наплевать, думал он, кого назначат в комиссию по борьбе с подрывной деятельностью, и она не стала бы принимать близко к сердцу, если бы федеральная комиссия по связи пошла (или не пошла) навстречу алчному другу, которому нужен телевизионный капал или еще какая-то льгота. Морган никогда не замечал в ней ни малейшего интереса к социальным вопросам: исключение составляла лишь судьба сезонных рабочих, но и то лишь в самом практическом смысле. А потому он знал, что хорошей политической женой Кэти Андерсон стала по причинам личным и куда более скрытым, чем это обычно бывает. Не исключено, подумал он как-то, что она вдруг поверила в Ханта Андерсона, хотя не могла поверить раньше, или ее привлекли возможности, сокрытые в политической власти. Но скорее всего, считал он, это была ее собственная борьба, ее собственное устремление к солнцу. Однако, что бы ни произошло с Кэти, Хант Андерсон обрел незаменимую помощницу.
День за днем Кэти являлась на заседания, садилась где-нибудь в заднем ряду, слушала с поразительной сосредоточенностью, иногда что-то записывала, иногда словно дремала или скучала и в самые драматические, напряженные мгновения выглядела точно так же, как в долгие часы однообразной и скучной рутины. Ее неотступное присутствие, ее внешность и манера держаться невольно привлекали общее внимание, и в конце концов «Лайф» посвятил ей целый разворот с фотоочерком о заседаниях комиссии Андерсона: на фотографии слева Кэти сидела с невозмутимым видом, а вокруг зрители, вскочив на ноги, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть, как Хант Андерсон удерживает взбешенного хозяина салатных гряд, который замахнулся на Адама Локлира, рассказывавшего, как этот фермер (некогда сам вышвырнутый из Оклахомы, а ныне владелец двух «кадиллаков» и собственного самолета) привез мексиканских батраков, чтобы сорвать забастовку в долине Салинас. На фотографии справа Кэти со столь же невозмутимым видом сидела в одиночестве среди незанятых кресел, а тем временем какой-то мелкий бюрократ нудно и невнятно объяснял, почему нет федеральных проектов реформы здравоохранения, образования и социального обеспечения для сезонных рабочих. Разумеется, на обеих фотографиях особенно выделялись изумительные ноги Кэти, целомудренно скрещенные под скромной юбкой. Хотя снимки были черно-белые и читатели не видели дымчатой синевы ее глаз, фоторепортерам в обоих случаях удалось схватить своеобразие ее лица в обрамлении темных волос, которые она тогда стригла уже не так коротко, как в то время, когда Морган с ней познакомился. Лицо у нее было правильное, не слишком подвижное, не очень выразительное и даже, пожалуй, чуть кукольное, без каких-либо запоминающихся черт, если не считать твердого, властного подбородка. Но в выражении этого лица всегда ощущался какой-то подъем, словно покой его вот-вот будет нарушен и она засмеется или нахмурится. Все время казалось, что ее настроение сейчас изменится, после чего все станет иным и для всех окружающих. Вот почему все они так ждали ее редких улыбок и так боялись ее нахмуренных бровей, которые она сдвигала еще реже. Это свойство вместе с внутренней сосредоточенностью, которой она окутывалась, словно плащом, неизбежно привлекали к ней внимание, где бы она ни бывала, и выделяли ее среди всех прочих. Улыбалась и хмурилась она не часто, и в ней чудилась внутренняя невозмутимость, спокойное сознание, что бояться можно многого, но сделать почти ничего нельзя.
