Том Уикер - На арене со львами
Как это обычно бывает в кровопролитном мире журнализма, фотографии в «Лайф» положили начало цепной реакции: Хант и Кэти Андерсон оказались в центре газетной шумихи.
— А это, как вы знаете лучше меня,— сказал Хант Моргану,— случается, только если кто-то возьмет редактора за горло и внушит ему эту мысль. А уж тогда, хочешь не хочешь, тебя фотографируют миллион раз и задают тысячу идиотских вопросов. Наверное, тут есть некий смысл, конечно, в зависимости от цели, которую преследуешь. Но все-таки странно, насколько обретение «политического лица» близко в оголтелой саморекламе. Меня несколько пугает необходимость, требующая, чтоб человек прямо-таки захлебывался от похвал самому себе или же отказался от мысли чего-нибудь добиться.
Журнал «Лук» также поместил фотоочерк о заседании комиссии, поместив несколько снимков Ханта и Кэти «в домашней обстановке». «Тайм» опубликовал заметку о том, как Кэти оказалась в маршрутном такси вместе с человеком, который даже не подозревал, что эта красивая дама — жена того самого сенатора, который только что спросил его напрямик о сумме федеральной субсидии (около ста тысяч долларов), выделяемой его хлопковой ферме (где рабочие получали меньше пятидесяти центов в час).
В утренней телевизионной передаче Кэти со знанием дела рассказала о тяжелом положении сезонных сельскохозяйственных рабочих и о том, как ее муж думает это положение облегчить, а главное — помочь детям. В ответ на очередную пошлость элегантной дуры, которая ее интервьюировала, она сказала, что «голодают они потому, что им платят мало и при этом еще недоплачивают. По меньшей мере глупо утверждать, будто нам следует учить их, как экономно расходовать деньги. Это они и сами прекрасно знают». Впоследствии эти ее слова неоднократно цитировались. Все это (в том числе заметка в «Ивнинг стар» о данных ею рецептах южной кухни и статья в «Макколл» о сенаторских женах, среди которых ей было отведено видное место) привнесло определенный интерес — «оттенок женственности», как мог бы выразиться какой-нибудь редактор,— в материал, который иначе был бы либо слишком сухим и перегруженным цифрами, либо невыразимо скучным.
Морган указал вправо, и Данн, притормозив, свернул под уклон, на шоссе, от которого чуть подальше ответвлялась дорога, ведущая к дому Андерсонов.
— Вы разговаривали с Кэти? — спросил Данн.
— Всего несколько минут.
— Она очень скорбит?
Морган не нашел, что ответить. Он не знал, что именно известно Данну о Кэти и Ханте и насколько Кэти хотела бы посвящать его в свою жизнь. Затем он сообразил, что скрывать это не имеет смысла — Данн сразу все поймет, едва они приедут.
— Не более, чем можно было бы ожидать,— сказал он.
Данн только плотнее сжал губы, и Морган не мог решить, открыл он ему что-то новое или же нет. Все зависит от того, думал он, попал ли Данн хоть раз в раскаленное кольцо внимания Кэти — не как политический босс, а как мужчина.
Но интерес к Кэти все-таки не шел ни в какое сравнение с тем, как пресса и телевидение по всей стране начали «подавать» Ханта Андерсона по мере того, как работа комиссии продолжалась. От заседания к заседанию Андерсон готовил завершающий удар — тот миг, когда в ходе расследования будет назван Поль Хинмен. И тут, как позже узнал Морган, вклад Кэти (чей опыт политической жены непрерывно приумножался) был особенно велик. Каждый день, сосредоточенно вслушиваясь в однообразный перечень мрачных фактов, она научилась оценивать форму их изложения, став символическим воплощением публики, и на ней Андерсон мог проверять воздействие новых идей и приемов. Теперь они имели обыкновение каждый вечер подробно обсуждать события дня и оценивать, чего он добился, с позиции публики, среди которой сидела она. Далее они обсуждали, какой стратегический маневр применить на очередном заседании и общее положение дел. Эти их ежевечерние конференции — на которых порой присутствовал Морган, порой — Мэтт или Адам, а порой и все трое, но говорили только Хант и Кэти — вошли в обычай. Кэти замечала пробелы и противоречия в показаниях не только благодаря своему опыту, но и потому, что, слушая, ставила себя на место непосвященных.
— Они слишком отвлеченно представляют себе условия работы и жизни этих бедняков,— сказала она как-то вечером за ужином в ресторане «Эмиссар», когда расследование приближалось к решающему этапу.— Само собой, материалы Спрока и Берджера заносятся в протокол, но необходимо нагляднее, выразительнее показать всю эту вонь, всю эту грязь и все то, что рабочие чувствуют после целого дня нечеловеческого труда, собирая фасоль, или кукурузу, или еще что-нибудь, глядя по обстоятельствам.
В результате Хант решил вызвать самих сезонников и артельщиков гораздо раньше, чем предполагал поначалу. Он посоветовался с Адамом Локлиром, и тот мгновенно представил нужных свидетелей — в том числе индейца навахо Фреда Тедиби, чей рассказ о том, как соблюдаются закон и порядок в маленьких городках юго-запада, произвел на Моргана огромное впечатление.
— У фермера, на которого мы там работали, был барак, ну, какие строились во время второй мировой войны. Барак этот разгорожен на клетушки — вот как от этого стола до стены, а нас шестеро: жена, я сам, старшая дочка и трое мальчишек. А уборная одна на всех. Одна-единственная — для мужчин, для женщин и для детей.
— Сколько всего рабочих там жило?
— Человек двадцать пять — тридцать. Некоторым так тошно становилось, что они спешили унести ноги.
— Фермер этот чем промышляет?
— Маис продает. А там такие метелочки, которые надо рвать вручную. Потом из них веники делают. В тот раз я поехал в город позвонить родным в Голлап и, когда заказал разговор, вышел и сел в пикап, а тут вижу — эти две индианки идут по улице. Откуда они шли и куда, знать не знаю. Только я видел, как полисмен подъехал и потолковал с ними минуты две. Потом открыл заднюю дверцу и приказал им влезть в машину. У них это называется «задержание», ну, то есть сажают за решетку, и конец. Он их отвез в тюрьму и сдал кому положено.
Потом он остановился рядом со мной и спрашивает, что я делаю в городке. Ну, я ему объяснил, а он говорит: «Как кончишь, убирайся из города и сиди на ферме, где работаешь». Я сказал, что уеду, когда позвоню, и потом еще мне позвонят, и спросил, почему, собственно, он со мной так грубо обращается. А он говорит: «Ассоциация фермеров, выращивающих маис, велела нам приглядывать, чтоб вы с фермы ни ногой». Я ему говорю, что имею право ходить и ездить, где хочу и когда хочу. А он мне в ответ: «Только не в нашем городе».
Я спрашиваю, почему так, и говорю: «На въезде я видел плакат, что в вашем городе живет тысяча человек, которые всегда рады гостям». Ну и дальше: «Куда, говорю, эта благодать подевалась?» А он говорит: «Ну, ладно. Нам приказано забирать вас, сажать под замок и звонить хозяину. Он приедет, уплатит, если нужно, штраф и отвезет вас на ферму. А вы будете отрабатывать этот штраф по доллару за час». Нам как раз по доллару за час и платили.
Потом говорил молодой негр Карл Уиггинс, медленно и угрюмо, как человек, чья ярость въелась в него настолько глубоко, что у него уже для нее слов нету. Слушая его, Морган думал, что наступит день, когда эта ярость вырвется, словно лава из вулкана, если только она сначала его не убьет или не ввергнет в тупую безнадежность.
— В том месте, куда мы ездим собирать сельдерей, нам сказали, что детей надо определить в школу, — говорил Уиггинс.— А у наших детей и одежи такой нету, чтоб ходить в школу, а уж тем более там завтракать. Да и как же их в школу пошлешь, если у нас и медицинских карт нету. Начнут допытываться: а прививки вашим детям делали? А от чего делали? Про что ни спросят, все выходит не так. Сколько мы прививок ни делаем, им всегда какие-то другие требуются.
Оплывшая, вспухшая старуха в ситцевом балахоне, до того полинялом и ветхом, что он казался сшитым из марли, изложила финансовые факторы, которым подчиняется жизнь сезонников.
— В этом, стало быть, городе, куда мы по весне приезжаем, всего одна лавка и есть. Только мы стараемся там ничего не покупать. В соседнем городке магазин побольше, да ведь до него двадцать миль. А там, где мы работаем, только хозяйская лавка торгует. И едва мы приедем, цены прямо до небес подскакивают. А на продукты их и не выставляют вовсе. Мы даже не знаем, почем платим. Может, добрых восемьдесят пять центов за пятифунтовый пакет сахару. А может, и больше. Мы у них всегда любопытствуем, какая цена, и все так дорого, что хоть плачь.
Когда Хант Андерсон спросил ее, пытались или нет когда-нибудь сезонные рабочие добиваться лучших условий труда и повышения платы, она помотала головой, раскачиваясь всем телом, точно плакальщица.
— Как-то раз мой сын попросил прибавки. Доллар, кажись, за час. А хозяин говорит: «Ладно, мы дадим этот доллар. Столько дадим, сколько, по-твоему, тебе положено. Но только будем вычитать с тебя то, во что обходится твое жилье, электричество и топливо для плиты». Вычтут они за все это, и выходит то на то.
