Том Уикер - На арене со львами
Оплывшая, вспухшая старуха в ситцевом балахоне, до того полинялом и ветхом, что он казался сшитым из марли, изложила финансовые факторы, которым подчиняется жизнь сезонников.
— В этом, стало быть, городе, куда мы по весне приезжаем, всего одна лавка и есть. Только мы стараемся там ничего не покупать. В соседнем городке магазин побольше, да ведь до него двадцать миль. А там, где мы работаем, только хозяйская лавка торгует. И едва мы приедем, цены прямо до небес подскакивают. А на продукты их и не выставляют вовсе. Мы даже не знаем, почем платим. Может, добрых восемьдесят пять центов за пятифунтовый пакет сахару. А может, и больше. Мы у них всегда любопытствуем, какая цена, и все так дорого, что хоть плачь.
Когда Хант Андерсон спросил ее, пытались или нет когда-нибудь сезонные рабочие добиваться лучших условий труда и повышения платы, она помотала головой, раскачиваясь всем телом, точно плакальщица.
— Как-то раз мой сын попросил прибавки. Доллар, кажись, за час. А хозяин говорит: «Ладно, мы дадим этот доллар. Столько дадим, сколько, по-твоему, тебе положено. Но только будем вычитать с тебя то, во что обходится твое жилье, электричество и топливо для плиты». Вычтут они за все это, и выходит то на то.
После того как Кэти высказала свое мнение, Андерсон и Мэтт (обычно из всей комиссии на заседаниях присутствовал один Хант) разработали метод контратаки. Всякий раз, как какой-нибудь прожаренный солнцем владелец плантации сахарной свеклы давал показания о том, сколь трудно добиться добросовестной работы и собрать урожай, не разорившись на прямо-таки грабительской заработной плате и всяких там прибавках и премиях, в необъятных списках Адама Локлира отыскивался какой-нибудь робкий, плохо одетый, малограмотный негр, мексиканец, индеец, пуэрториканец, а иногда и белый, ибо даже этот цвет кожи, обычно обеспечивающий удачу и всяческие преимущества, все-таки не служит полной гарантией от нищеты и злополучия. Но кем и чем бы ни был такой свидетель, он пугливо ежился в луче юпитера (в тех случаях, когда в Вашингтоне ничего интересного в этот день не происходило, телевидение, за неимением лучшего, решало показать хотя бы заседание сенатской комиссии по делам сезонных рабочих). Андерсон задавал таким свидетелям вопросы с большим сочувствием и тактом, и порой они забывали страх перед непривычной обстановкой и говорили с простой и трогательной убедительностью, негодовали или рассказывали о возмутительных фактах, которые иначе остались бы скрытыми.
Представитель местной власти из негритянского округа, негодуя на простодушность и легкомыслие сезонников, зимовавших на подвластной ему территории, показал:
— Был случай, когда дорожному отделу потребовалась рабочая сила, и мы послали представителя в Уайт-Ривер нанять двадцать человек. Мы обеспечили бесплатный проезд и предлагали им самое малое четырнадцать долларов в день. Конечно, в иных местах это считается не такой уж высокой платой. И все-таки это куда больше, чем пособие. Но эти бездельники не захотели. Еле-еле пять человек удалось набрать.
Вслед за ним (и отнюдь не случайно) показания давал щуплый негр, который все время пугливо озирался по сторонам, точно бездомная кошка над блюдечком молока.
— На уборке картошки платят по доллару в час. А фермер предложил: «Давайте-ка сделаем по-другому — и вы кое-что заработаете». Он говорит: «Я вам буду платить семьдесят пять центов за час на прожитие». Ну, ладно. «И к концу работы, говорит, вы накопите по двадцать пять центов на каждый проработанный час». Он нам говорит: «К тому времени, как вам уезжать, денег у вас будут полны карманы». Прямо так и сказал. Только за полтора дня до конца уборки что-то где-то пошло на перекос. Ну, уволили нас, и ровнехонько ничего мы не скопили. Я остался без единого цента. И пришлось мне взять взаймы у единственного человека, которого я знал в городе, у парикмахера. Я отдал ему в заклад номера от моей машины, чтоб хоть на бензин хватило.
Этот свидетель привел свою жену, крупную женщину с кожей цвета темной бронзы, с пухлыми, обиженно сжатыми губами и крутыми бедрами. Андерсон спросил, приходилось ли ей целый день работать в поле, а потом, вернувшись домой, стряпать на всю семью.
— Я встаю в четыре, готовлю завтрак для всей семьи, а потом мы идем в поле. Когда солнце подымется высоко и станет жарко, нам положен отдых. Я тогда бегу домой за дочкой: она нам помогает, только больше восьми часов в день она работать не может. Ей всего четырнадцать сравнялось, а может, кто-нибудь где-нибудь сидит и подстерегает, какой я закон нарушила, или еще чего-нибудь придумает.
И довольно часто (причем, насколько было известно Моргану, без особых стараний) какой-нибудь корреспондент Асошиейтед Пресс отщелкивал удивительно удачные снимки. Такой вышла и фотография этой жалкой, измученной пары: на ее лице слабые следы былого возмущения, муж неловко сутулится, словно ожидая неизбежного удара, а меж этими скорбными фигурами — в первом ряду — представитель местной власти с толстенной сигарой в зубах, ощеренных в бездушной усмешке. На самом деле он и не слышал свидетеля, а просто усмехнулся какой-то остроте соседа. Но по фотографии об этом нельзя было догадаться, и на следующий день снимок этот появился на первых полосах газет по всей стране, потому что даже редакторы фотоотделов, как с неохотой признал Морган, не были настолько уж слепы, чтоб упустить эту драматическую группу, эти три лица человечества — алчность, упрямое мужество и безнадежность,— изваянные одним и тем же слепым и прихотливым скульптором.
В затхлом старинном зале продолжалось неторопливое чередование — фермер и батрак, общество и бездомный бродяга, эксплуатация и бесправие,— но драматичность нарастала и все чаще сверкали вспышки страсти и истины, и столько их было запечатлено фотокамерами или подхвачено радио и телевидением, что заседания комиссии внезапно стали настоящей сенсацией, словно новый спектакль на Бродвее. Но спектакль этот сначала привлек либералов, студентов, ученых и женщин. В длинных очередях, которые выстраивались теперь в коридоре перед дверьми тесного полуподвального зала, все чаще мелькали белые воротники церковнослужителей. А затем туда повалили все — от франтов в модных костюмах до битников. Иногда люди, которые ожидали снаружи, чтобы освободился хоть один стул, слышали взрыв аплодисментов или громкий стук председательского молотка. Гневные вопли владельца виноградников из Импэриал-Валли можно было прекрасно расслышать даже в коридоре. Адам Локлир представил доказательства, что этот человек тайно ввозил рабочих из Мексики и обращался с ними так, как будто они были его рабы. А тот заявил, что Адам украл у него конторские книги (Морган подозревал, что так оно и было).
— Отличный спектакль,— сказал однажды Моргану сенатор Джек Стайрон, когда они завтракали в столовой сената.
Стайрон славился уменьем улавливать самые слабые биения общественного пульса. Он был из тех сенаторов, которые при рассмотрении очередных ассигнований произносят громовую двухчасовую речь о неоправданной растрате общественных средств, фаворитизме и политической коррупции, а затем подают единственный голос против, прекрасно при этом зная, что утверждены эти ассигнования все равно будут, и не упуская случая под шумок исхлопотать кое-какие ассигнования на нужды собственного штата.
— Пожалуй, я дал маху,— сказал он Моргану.— Я мог бы войти в эту чертову Андерсонову комиссию, но не захотел. А теперь вот жалею — такая реклама по телевидению, и совершенно бесплатно! Но ведь он же не всерьез надумал обвинить Хинмена, а?
Интерес крупнейших газет по всей стране удвоился, утроился. Одиночество Моргана за столом для прессы кончилось, и он блаженствовал, далеко опередив запоздавших коллег, которые уже не могли сами наверстать упущенное и должны были, по освященной временем традиции, либо прибегать к измышлениям и брать нахрапом, либо просить его помощи. Требования телевидения, радио и крупных журналов настолько возросли, что Андерсон с великой неохотой пошел на то, о чем прежде не стал бы и помышлять — он пригласил Дэнни О'Коннора с Мэдисон-авеню, специалиста по связи с прессой и прочими «средствами массовой информации», как выразился О'Коннор: впервые в жизни Морган услышал это выражение именно тогда, от О'Коннора, одетого в серый костюм спортивного покроя с репсовым галстуком. Не скупясь на лесть, О'Коннор договорился с одной из местных телевизионных компаний о прямых передачах с каждого заседания — программы этой компании, длившиеся всего один час, смотрело множество домохозяек, скучающих над гладильной доской. Благодаря этому за какие-нибудь две недели лицо и голос Андерсона стали знакомыми и привычными для миллионов людей. К тому же — и без всяких стараний с чьей-либо стороны — он теперь ежевечерне фигурировал в передаче последних известий по всем телевизионным каналам. И (как завершающий штрих в этом сотворении политического образа) журнал «Тайм» приставил к нему репортера для подготовки статьи с его портретом на обложке. Морган знал, что опубликование такой статьи зависит от исхода столкновения Андерсона с Хинменом (если столкновение это произойдет).
