Феликс Максимов - Духов день
Кавалер учился без видимых усилий править конским скоком, будто с младенчества вплавлена была человечина в конину. Сопрягался всадник с мышечными волокнами зверя, хрящи в хрящи, сухожилия в сухожилия, суставы в суставы прорастали, сердца бились в тон, неразлучные и в битве и на охоте, и в гибельной погоне.
Взмылился Первенец, кривил рот, прижимал уши, задом бил, хорохорился.
Отравленным полотном прикипела рубаха к плечам всадника, щедрые волосы немилосердно стянуты были на затылке ремешком. Обветрились на воле персикового колера щеки.
Плыл над луговинами прудовый влажный зной раннего лета. В суховейном трепете двоился белый всадник, будто спутанный с изнанки рисунок вышивки.
Лошадь заартачилась, сбила грудью оструганный ореховый колышек. Кавалер уже не видел ничего, кроме змеиной млечной шеи, спасительного пучка волос на холке, зеленой каши обступившего луговину молодого леса. Над стылыми разбитыми оконцами великой лужи тесно толклось комарье.
- Сызнова... - рассеянно повторил Царствие Небесное, но всадник кубарем слетел с конской спины, прокатился по сырой мураве - зеленые и рыжие полосы замарали рубаху.
Неоседланный Куцый без ноши заскакал развеселым козелком, хватил сдуру куст осота, и запрокинув угловатую голову, удрал в березняк - кормиться гусиной травкой.
- Не могу больше... - хрипло выговорил Кавалер, зачерпнул в горячую горсть глинистой нечистой воды и быстро выпил, обливая подбородок. Так и стоял на карачках, разрывалась грудь от черного верхнего дыхания. Закашлялся и сорвал ремешок с волос - затенил лицо прядями, точно плакальщица.
- Ну, будет на сегодня, - сжалился карлик. Потрепал ученика по вспотевшей холке, по мудрому, по звериному - Ты дыши и слушай меня.
И Кавалер дышал и слушал.
"Вот тебе мой совет, запомни, как "оченаш": в твоем темном доме хлеба крошки в рот не бери. Ни глотка воды, ни куска сахару, ни масла жирного, ни рыбицы шматок. Всё что ни поднесут - исподтишка собакам швыряй, в себя не смей.
Испорченный у вас дом, всюду порча просочилась - каждодневно не барские разносолы, не мозговые мослы, не взвары медовые подают на стол, а чистую порчу. Змея черная вам муки намолола, мертвецы в квашню нассали, старухи набормотали заговор на смерть.
Есть и пить будешь только у нас, в Царицине, нашу навью еду будешь крестить, хлеб насущный с нами, с навьем, делить и глодать. Дома не ешь. Понял? Только из наших рук"
И вправду Царствие Небесное кормил Кавалера кровяным мясом и царицынским кореньем, и огородной снедью, приготовленной Аксиньей Петровой, женой карлика, чтобы злей и сильней становился ученик.
Кавалер научился хитрить, тайком угощение матушкино в рукав тискал, от перемены блюд отворачивался, занимал дур и дураков застольной болтовней, а сам все всматривался в осьмистекольное летящее окно нового зала - за которым, дробясь, взлетала и падало заполошное московское лето. Красное лето, до сладкой боли на полголовы.
Все время тянуло из дома в Царицыно.
....Снова и снова в час отдыха на Царевоборисовском пруду замирал от радости, когда Царствие Небесное неспешно разламывал краюху черного тминного хлеба и лупил о камень каленое яичко, делился с учеником полдником и говорил отеческие слова, от которых радовалось сердце и прояснялось в глазах
- Хорошие у тебя глаза, молодой, - нельстиво хвалил Царствие Небесное, крепко ласкал Кавалера от лба по переносью и скулам, - Такие глаза ворожея не отведет, светский прах не запорошит... Гляди в оба, берегись, чтоб не выжгли".
Однажды выдался столь знойный и маревный день, что занятия пришлось прервать на половине. Утомленного коня Царствие Небесное велел по брюхо завести в копанный пруд и Кавалер полными ладонями обливал конские бока, густо ронял капли, будто в колодец, сам улыбаясь, млел, стоя по бедра в гулкой ключевой воде.
Царствие Небесное отвернулся - жара его не брала, так и сидел в своем коричневом кафтанце застегнутый от паха до горла на медные пуговицы, начищенные мелом добела.
И завел тяжелый разговор:
- Вот что: я задурил тебе голову. Наставник из меня, как из козьего говна - пуля. Дело не в учении, а в тебе самом.
Вечно я при тебе быть не смогу, но крепко помни: ты на безумие падок. Учись пресекать черные мысли на корню. Как начнешь думать о скверных вещах - ну там, собак бить, или руки мыть что ни час, или чуть потрапезничаешь - блевать, или мужиков на Пресне жечь, мало ли что взбредет в больную голову, ты ни минуты не мешкай, седлай коня, и в чем есть езжай галопом до пота, куда глаза не глядят. В леса, на поляны, в места глухие нехоженые езжай. А там, что угодно делай. Хоть ножи кидай, как я учил, хоть пляши до упада, коня отпустишь - так беги, пока не свалишься. Весь лишний пар с потом и телесной ломотой выйдет. Если совсем под горло подкатит тоска, возьми нож и полосни по руке - да не там, где жилы, а по тыльной стороне и в рану деревенской соли горсть вотри - то-то заорешь, по земле покатишься. А большая придурь с малой болью выйдет, как высосанный яд. Много есть способов - одним я тебя научу, до других сам дойдешь. Только водки не пей и не сиди у окна сиднем. Праздные руки и пьяные глаза дьявол всегда найдет чем занять. Жеребец застоится месяц в деннике - выпусти его - взбесится. Так и ты. Опаснее всего для тебя осень и весна, осенью природное умирание бередит душу, весной - пробуждение морочит, шагу не сделаешь, не смешавшись. Вот помню, на Москве брехали, что деда твоего, в дряхлости, пришлось на привязи держать, чтобы на домашних не бросался. А сестрица матери твоей, тетка Наталия, по сю пору в Спасском имении на четвереньках бегает, ворчит по ночам, как росомаха, кормит ее отставной солдат с пики сырой козлятиной. Сама нечесана, немыта, имени крестильного не помнит, груди ногтями в кровь изорвала, если не доглядеть - сбежит на люди, может младенца, как свинья, заесть, или первому пьяному шуту отдаться в канаве. А ведь по молодости в баснословных невестах числилась, спальню заказала из фиолетового дерева, разумница, книжница, а поди ж ты, с ума попятилась на старости лет...
- Знаю - оборвал карлика Кавалер... - Десять лет уже к тетке в гости не ездили, дома о ней говорить запрещено.
- Родословие у вас старинное, тысячелетнее, столько свирепых кровей понамешено и истощилось от времени, что не мне тебе рассказывать и не тебе слушать. Куда ни плюнь - князь князей, султан султанов. Какую сказку Шахерезады не открой - встречаются ваши давние, еще некрещеные имена, от Египта до Индии процаревали, в крови с розовой водой с ног до головы выкупались. Тут и ногайцы, крымчаки, а русачья наша бешеная порода к вашей раскосой привита накрепко,
Сколько на ковровых подушках вы чужих женок насильно перепортили, скольких из вас сажали на кол в Карасубазаре, скольких безоружных вы с визгом рубили в куски, сколько тайных плодов стравили ваши женки в сухие колодцы. В семиярусной башне казанская царица-мужеубийца смывала свою красоту конским молоком и смертными грехами, а как скончалась прекрасной смертью, на надгробие ее алый шиповник с млечной черемухой осыпались и разрушаться стала башня, покосилась. Расселись по перекрытиям и завыли казанские коты, тихо потекли красные грязные воды и продолжился род, пробился сквозь смуты, измены и лютые войны.
И оливковое дерево, сколь ни живуче, вырождается в дичок, вот и у вас в каждом поколении появляется детка с червоточинкой. Мозги с лысинкой. Ветхая кровь на чудачества и лихачества горазда. Но ты своей крови не бойся, просто помни об опасности и держи свои фантазии в строгой узде".
Захрапел андалузец, запринимал - крест накрест точеными ножками взбил воду. Кавалер прикрикнул - что за шалости! - зверь вызмеил шею, замер, будто нарочно. На широкой шее билась глубокая жила.
Кавалер опечаленно голову склонил, защемило в груди, так и хотелось карлика обнять, в самое темечко ему шепнуть:
- Батюшка...
Но сдержался. Только спросил:
- Зачем ты на меня такого тратишь время? Чего от меня хочешь?
Разбежались морщинки по надежному, живому лицу Царствия Небесного.
- Стара барыня петербургская, Императрикс Российская, так понимай, скоро помрет. Вот тогда озорные пойдут дела. Скоморошество, татьба, машкерады и страшный дележ всероссийский. Завертится Питер, Москва поддакнет, такие хляби всколыхнутся, знай, вычерпывай. Придет твое время, молодой.
Не вечно же тебе, Кавалер, в Харитоньевом доме за бабьими хвостами сидеть.
Тебе многое дано, пуще того спросится. Я готовлю тебя к большому ледоходу. А в полынье, знай, греби саженками, да уворачивайся, чтоб глыбищей башку не сшибло.
Но ты - шалый, ты счастливый, ты выплывешь. Потом еще мою науку вспомнишь добром. Что смотришь? Сызнова, сынок, кому говорю..."
Но не подчинился Кавалер на этот раз, вышел из воды, сел по-турецки рядом с Царствием Небесным на мостках, поймал его руку - залубеневшую от возраста, жилистую, но не поцеловал - так держал, как голодный хлеб на ладони держит прежде чем поделиться.
