Феликс Максимов - Духов день
Все у Харитонья в переулке первое должно быть: Псы, чтоб на подбор - шерстинка к шерстинке, чутье десятиверстное. Кони - чтоб на подбор дьяволы, пасти жаркие, костяк прочный, морды ярые змеиные, и чтоб с одного прыжка киргизскую степь перелетали.
Сыновья чтоб на подбор - столичные господа, иным московским не чета, ежели свадьба, так с морской царевной, ежели похороны - так чтоб могила всех выше и пышней была, а кутьи до сороковин хватило на всю нищую братию.
Не годится к нашему высокому столу яблочко с поклевом или родинкой. Дурную траву с поля в огонь.
Мать откладывала ссору. Завтра ему выскажу все, что думаю, завтра...
Да только сама Ирина Михайловна осталась в вечном скучном "вчера".
Не удержать ей было последнего сына, который в то лето сошел с ума.
А меж тем у дальнего пруда Царствие Небесное часами заставлял Кавалера работать.
Учил стрелять из пистоля и ножи метать в дерево стоячее и плаху катящуюся. Учил лицо держать, если больно. Показывал, как при слабости телесной, сильного супротивника одолеть хитрой обводкой, играючи.
Мал карлик, горбат, как буква "веди", а здорового парня укладывал раз за разом, то носом в землю, то затылком о корень. Разбежится меленько и дробно, прыгнет - и двумя ногами в грудину - хрясь, как ядро.
И плакал Кавалер и матерился, а Царствие Небесное оставался спокоен, знай, одно повторял:
- Сызнова, сынок. Сызнова.
Семь раз возненавидел Кавалер укромную полянку, семь раз полюбил, когда отдохнуть давал ему карлик и занимал долгими рассказами.
Не только телесно гонял Царствие Небесное Кавалера в хвост и в гриву, но и воспитывал в нем особое лицедейство, для будущей пользы.
- Ежели хочешь человеку по сердцу прийтись - помни, нет ничего прочней первого взгляда. При первой встрече, как к беседе приступите, следи, как собеседник дышит и старайся в такт с ним попадать, будто дуэтом играешь, нотка в нотку дыши, грудь в грудь. Потихоньку его жесты и повадки перенимай, но без обезьянства, и больше слушай, чем в уши дуй. Если собеседник твой человек богатый и чванный, много прислуги держит - прежде всего вызнай, какими ароматами его женка или полюбовница умащает тело, и манеру эту перейми, а если дуралей самого себя превыше Бога ценит, то придется его притиранием смердеть, сам того не понимая потянется к тебе, позже и ответить не сможет, чем ты ему глянулся.
Нужно уметь и болезни разыгрывать и здоровье при болезни выказывать. С вором на офенском языке говорить. С никонианином тремя перстами креститься и табаки нюхать, с матерью-келейницей читать старопечатное письмо, каноны толковать, что ни слово - то голубь, что ни слово - то белый. С женщинами женщиной быть, а если припрет, так и с мужчинами представляться в женском обличье.
Иной мужчина в пыточной того не скажет, что на бабьи колени голову склонив, болтает. Только здесь особая сноровка нужна, чтобы не ряженым гузноблудом показаться, а истинной женщиной - с головы до пят, будто иным тебя и не рожали, и пахнуть по-бабьи, и улыбаться и даже прядку на виске поправлять, округлым жестом, будто с завлекательным стеснением, и раз в месяц несносной быть, а после похотливой и нежной, напросвет золотой, как токайское вино.
Ну да тебя Бог не обделил, щедрой рукой вылепил: лицо улыбчивое безусое и маленькие руки и стопы, и покатые плечи и бедра полные, как у девки-сливочницы, что в довольстве и любовной праздности весело живет.
С одной стороны повезло тебе - на смазливую приятность и медовое обхождение любой дурак клюнет, хоть в юбке будь, хоть в портках.
Но с другой стороны, лицо твое - твой крест. За девицу сойдешь, и шлюшкой и схимницей и пригожей поварихой представишься, а вот выйти на люди стариком колченогим или быдлом рязанским - тут придется обезобразиться на совесть, так чтобы чужая шкура приросла намертво. Высшее искусство - это когда пять свидетелей тебя по разному опишут, и ни один верные приметы не запомнит"
Царствие Небесное водил Кавалера в кабаки и на базары, слушать и запоминать выговор галичан и ярославцев, новгородцев и владимирцев, татарскую и жидовскую божбу, польский "чокающий" гонорливый и мягкий говорок, потом оставлял, переодев в подворотне, среди отребья - а теперь, сынок, сходи за своего.
"Сегодня соври, что пскопской, завтра плети, что черниговский - и пусть псковитяне и черниговцы тебя за своего примут с первого слова.
А не примут - бока намнут за вранье. Выкручивайся, Господень попугай. Потом спасибо скажешь. Не раз тебе пригодится оборотничество."
Порой обман удавался, а если раскрывали - били смертным боем или гнались, еле живой уходил Кавалер от возмущенного уличного общества.
В один из дней и вовсе смешно вышло - вырядил настырный карлик подопечного девкой-цыганкой, пустил шататься по Тверской, приставать к прохожим.
Но прежде заставил походку и осанку изменить, десять цыганских слов выучить и речь ими ловко пересыпать, да всеми женскими ужимками и заигрышами не брезговать.
Долго бродила босая цыганочка по дощатой мостовой, праздные зеваки московские на белозубку чернокудрую заглядевшись, едва шеи не посворачивали, как гусаки из клеток.
Резво плясали монетки в петушином переднике. Падка Москва-зевака на диковинки.
У лавки ароматника остановился знакомый рыдван, еще бабкин, безрессорный.
Кавалер вздрогнул - признал экипаж и кучера и коней с орловского завода дарёных. А бежать некуда, уже заметили, золоченый лакей с запяток слез, строго поманил:
- Поди сюда, стерва. Хозяйка гадать желает. Без обману.
Отдернулась шторка - пол-лица густо набеленого увидела перепуганная цыганочка, следом выпросталась из розового кружева узкая рука с голубыми венками и старыми оспинками.
- Не бойся, милая, расскажи, что минуло, что грядёт?
Сам не помнил Кавалер, что плел госпоже шепотом, все, как есть выложил - и про двух сыновей - старшего и младшего, и про неудачи и тревоги материнские, и про невесту неверную и про царицу немилостивую и про сухую лампадку и про пересуды дворни - дама в бархатном рыдване слышно поскрипывала зубами.
Вот с грядущим туманно вышло, только и смог сказать Кавалер, что по руке ничего задаром не видит, кроме большого удивления, дальней дороги и казенного дома.
От страха барыня одарила гадальщицу расточительно. Вынула из уха серьгу, золотую с дымчатой топазовой каплей.
Кинула, не глядя, как завороженная, а для острастки велела кучеру немытой чертовке по хребту кнутом втянуть - зачем так много знает, смущает душу. Увернулась пёстрая паскудница из-под кнута, как угорелая кошка, и сбежала.
Еле отдышался под чужим забором Кавалер, отер подолом юбки сажу с лица, показал Царствию Небесному добычу. Карлик языком щелкнул:
- Добро. Если мать родная не признала, значит кое-чему научился.
- А признала бы, что тогда?
- Убила бы, - обрадовал карла и наконец то не спеша набил свою трубочку, придавил табак желтым большим пальцем, из дворницкого костра взял уголек и запыхал всласть.
...С мартовского половодья стояла на лугу над Царевоборисовским прудом лужа. По теплому времени лужа густо заросла ряской, дикие колоски стрелками выросли по кайме, верхи обжили стрекозы и бабочки-капустницы, а глуби - лягушки и жуки-вертячки. Не дай Бог вступить в топкие берега - провалишься по колено в рыжую глину - сапог увязнет, так всей птице пропасть. Посреди травяной хляби скучало черное незаросшее оконце, кивали в нём отражения сырых липовых крон и даровым золотом полные облака.
Дышала на камушке мокрым горлом мать всех лягушек - вся в коричневых бородавках, с глазами немигучими. Сонный покой. Тростники. Осока.
Надвое раскроили лужу на оголтелом галопе конские копыта. Веерами взметнулись брызги - и стал белый андалузийский конь от бабок до брюха - мокрый, голубой, круглый, как аметист. Взлетел, поджимая пашину, зубами ляскнул и вынес всадника из хляби - Кавалер сжался в ком на конской спине, всем телом зажмурился.
Удержался.
На свободе без седла и узды гонял жеребца Кавалер, как было велено Царствием Небесным, между вкопанных в землю прутьев - лавировал конь, как корабль на трудном рейде, и было светло и весело в высоте. Первый час дня отбили новые куранты на колокольне дальней церкви Живоносного Источника, стеклянным звоном отмечены были четверти.
Издали доносился соловьиным переплеском призрачный отзвук времени. Медоносные травы вспотели к полудню сытными сахарными соками. Густо и мерно жужжали пчелы над монастырским цветением.
Царствие Небесное, по обыкновению бесстрастно, следил за трудами воспитанника, сидя верхом на обрубке бревна.
В этот день карлик учил Кавалера владеть лошадью, как собственным телом, лениво, неявно, властвовать ртутной плотью ездового зверя. Все вышколенные напоказ трюки и курбеты меркли перед простой наукой Царевоборисовского луга.
