Феликс Максимов - Духов день
Сконфузилась карлица, неловко вытерла руки о передник, пробормотала:
- Не готово ничего. Хлеб поставить не успела. Разве квасу шиповного изволите? С холода принесу, поправитесь.
- А нам сытое брюхо ни к чему. - Тащи, что есть. Жди к ужину. - и едва карлица скрылась в доме, Царствие Небесное с усмешкой спросил Кавалера
- Что плечи сгорбил?
- Совестно быть рослым... - растерянно отозвался Кавалер, не знал куда деваться, стоя посреди маленькой деревни. - А где вторая женщина? Спряталась?
Царствие Небесное насупился, закусил пустую трубку свою.
- Нет на дворе второй, понял? Мне и одной с головой хватает. Всюду тебе бабы мерещатся. Нашел время. Ты выпрямись. Все только начинается. Дальше, обещаю, тебе будет хуже. Хотя четверть дела ты уже одолел - добыл коня, какого я тебе сказал. Трудно было?
- Нет... - Кавалер охлопал андалуза по мокрой шее, - а почему именно он, разве у нас коней мало?
- А это зверь правильный - Царствие Небесное вынул из кармана сухарь, протянул Первенцу с ладони, скормил в хруп - У него на родине такие в бычьих ристалищах играют, боевым танцам обучены, не хуже иных двуногих шаркунов, Первенец тебе в работе будет подспорьем. И телом от шпажного удара укроет, и каприольным прыжком противника с ног собьет, из перестрелки вынесет, от лесного пожара умчит. Хороший конь, что хороший нож - умелую руку веселит.
Вернулась Ксения, подала заплечный мешок, нанизала Царствию Небесному на запястье гуцульский невиданный на Москве кувшин - калач с дырой посреди для держания в конном походе. Кавалер наладился было поцеловать хозяйке руку - та попятилась, руки спрятала, покраснела, что бурак
- Да что Вы... Мы непривычные.
- Пошли - одернул церемонии карлик - Полно бабиться. Коня в поводу поведешь, и так запалил почти.
Под птичий гомон, под пискливые, на тон выше человечьего голоса рабочих карликов, Царствие Небесное и Кавалер покинули чуднУю деревеньку.
Остановились на укромной поляне, подальше от садов и птичников.
Солнце поднялось высоко, припекло. Укоротились тени Кавалера и его коня.
Царствие Небесное смешно примостился на пне, как болотный черт, ножку детскую на ножку закинул и покачал тяжелым немецким башмаком.
- Разувайся. И рубаху снимай.
- Как? Догола по пояс? Помилуй, солнце жесткое, веснушками закидает, как свинопаса...
- Вот напасть-то .... - пожалел карлик - а придется. Ой, смотри, за спиной! Берегись!
Кавалер махом обернулся, а карлик подкатился ему под ноги, подсек, и грянулся княжич в травостой, как тюфяк оземь брюхом, щеку ссадил о камень, прикусил язык.
Расседланный Первенец звякнул уздечкой, охлестнулся хвостом злорадно - не все тебе меня гонять, сам попрыгай, братец.
Царствие Небесное отряхнулся, помог Кавалеру подняться. Тот зло легкую кровянку сплюнул. Захолонуло от обиды сердце. Но карлик не дал и слова вымолвить.
- А ты напрасно не покупайся. Смотри, как это вышло. Показываю медленно, а потом повторим.
- Черт с тобой. - Кавалер сорвал сапоги, рубаху через голову скинул, думал ослепить урода холеной белизной тела - Ну, показывай!
И мига не прошло - а снова грянулся в мокрую траву ничком, будто лезвием косы подсекли щиколотки, будто табунщик повалил степного жеребца - холостить.
Если бы не биение крови в висках от позора - то расслышал бы Кавалер, как в болотистых зарослях по краям полянки хохочет в ладошку девушка.
Снова вскинулся Кавалер, весь в потеках зеленого травяного сока, пелена желтая в глазах, и злость и радость и азарт резью из под низа живота ожгли, растрепались космы, как у ведьмы или бляди.
- Еще раз!
- Изволь, - пожал плечами Царствие Небесное.
Так и познал княжич из Харитоньева переулка азы преисподнего ада не напрасной работы Царствия Небесного.
Глава 17 Сиротство и отчество.
...И аз раб Божий имярек заговариваю заговорь на белом снегу, на черном шелку, на яром воску, на седьмом ветру от пушечных ядр, от самопалов, от аркабузных свинчатых пулек, и от всякого оружия грозящего, ратного и крестьянского. Святой Государь Тихон, утиши и отведи от сердца моего всякую стрелу и злодеяние и татарское и крымское и ногайское и турское и литовское и черемисское и чуваское и немецкое и черкасское и русское и всех нечистых родов. И от порчеников, урочников, злых завидников, словеников, травников.
Все стрелы слепы, а моя зорка, все стрелы дремлЮт, а моя не спит, все стрелы - белы, моя - ворона, все стрелы - в женах, моя - девушка.
Можжевельный лук согнул лютый враг, вложил костяную стрелу на медные проволоки, высек глаз-алмаз на наконечнике, подстрелил на ясном небе первую звезду, не звезду стрелил - в меня целился.
Полети, стрела костяная, в сырой бор, в сырую хонгу, в скрипучее дерево, в Тулу, в Паневеж, в Голубец Лихой, в Кострому, в Тотьму, и на остров Грумант Медведицын. Полюби меня, князя белого, отклони свой путь от моей груди, от тельцА, от стрельца, от молодца.
Мак с песком смешал с наговорами, порошу глаза смерти чаянной пригоршней доброю, заметаю след рукавом в овраг, не возьмешь живьем до последнего, как исполнится то что писано, во животной книге Божией, и не раньше днем и не позже.
Распадись, стрела смертная, последняя, древко - в дерево шумящее, а древо сломись бурею, перо - в птицу летящую, а птица улети в небо, а клей стрельный - в рыбью кость, а рыба - уплыви в море, ляг под Латырь камень и не попадайся ни в сети, ни на крючья, ни в гарпунный бой. Стой, стрела, не лети ко мне, не бери меня, пожалей меня, старого смерть клонит, молодого смерть любит, так лети стрела сквозь стопы Христа Спасителя, лети сквозь слезу девицы Марии, Божьей рожницы, сквозь крыло и лунное чело Михаила Архангела, сквозь дубовый лист и горчичный цвет Троицы Живоначальницы, разве можешь их пронзить стрела язвица, так меня не язви, не рань, не бей... Буди мне милость, а телу крепость, а челу - мудрость. Есть железный Бог, есть Покров тугой златотканный великоустюжский, есть трава виктора, что в огне стоит и не рушится. Там, где смерть моя до поры была - расцветает сад, со древами да кипарисными, и со грушкою со зеленою, и с вишеньей цареградскою. Все во саде есть - пойло пьяное, постель мягкая, грехи тяжкие, грехи смертные, полюбовники миловидные, молода жена плодовитая и Дарей-река дарованная, и Шат-река шатовитая, и Сион-гора православная, только смерти нет бездыханныя.
Белый снег сошёл, черный шелк истлел, ярый воск сгорел, что осталось мне, в моем сиротстве, в тяжком сиротстве природительском?
- Слово данное несказанное изначальное. На помин душе -
хлеб, соль, вода, чабрец, свинец, водка, полынь
Аминь.
С того дня Кавалер уезжал из дома спозаранку, возвращался затемно, усталый, как с покоса, лесом и дымом пропахший до последнего лоскута.
Иной раз в синяках и ссадинах, как от кабацкого мордобоя.
Врал матери уклончиво, на упреки прикормленной дворни рявкал "Без вас разберусь!"
хлебал на ходу застоялую воду из дождевых дворовых бочек.
Весь чумазый, рваный, точно цыган или углежог, еле брел по коридорам и продушинам Харитоньева дома, чтобы не раздеваясь на постель рухнуть, протянуть налитое ломотой тело.
А утром - след простыл.
Мать только губы покусывала, не пытала расспросами, не перечила.
Что поделать, из нежного цвета - кислое яблочко, из милого дитяти репей-недоросль.
Вошел в возраст, жить бы да радоваться, но на пути лихо на лихе лихом погоняет: и двадцати лет не исполнилось, а уже из столицы изгнан, невеста отказ поднесла, люди за дело ославили. Кровь волнуется, бьет в голову, ей выход потребен.
Верно влюбился, а того хуже по отпетым девками пошел с удалым компанством картежников и выпивох, как положено вельможному юноше.
Если смолоду не перебесится, то в старости зачудит.
Не век же ему над книгами спину корчить, мхом обрастать. Главное, чтоб ночью его в Басманной слободе не порезали или на Хитровке не ограбили, если Божьим попущением занесет. Впрочем, пусть его. Порежут - заживет, как на собаке.
Старший что ли по молодости не хабалил? Таковы уж дети, в муках рожаем, молоком поим, на ноги ставим, а на втором десятке молока-то мало, крови материнской подавай ковшиками.
Мать-москва Ирина Михайловна сама от себя прятала правду: ненаглядный сын, последыш, братнин тёзка, надёжа в старости - не удался. Ни с чем пирожок.
Не в коня корм, не в породу честь, был ненаглядный жизненочек, стал лешачий подменный подкидыш, был у Николы вымолыш - а стал - постылый выкидыш.
Как смеет он пахнуть, как мужчина, а не как дитя молочное, как смеет засыпать без моего поцелуя, как смеет к обеду не являться, а явится, как смеет не жрать, что даю?
Ежели щенки благородные с изъяном рождались, Ирина Михайловна,скрепя сердце приказывала их в поганой лохани топить, чтобы псарню не портили.
Все у Харитонья в переулке первое должно быть: Псы, чтоб на подбор - шерстинка к шерстинке, чутье десятиверстное. Кони - чтоб на подбор дьяволы, пасти жаркие, костяк прочный, морды ярые змеиные, и чтоб с одного прыжка киргизскую степь перелетали.
