передний - o 496d70464d44c373
Мы представляли собой глупейшее зрелище. Я с брезгливой рожей и
Диего с карлицей на коленях.
– Спрячь ее в бардачке. Копы увидит – остановит. Только милиции нам
не хватало.
– Не надо в милицию! – взвизгнула бабуля.
– Не волнуйтесь, мы везем вас домой.
– Вот и высотка, дальше сами доберетесь?
Диего отвесил мне подзатыльник.
– Больно, козел!
Я с размаху ударил Диего по плечу, а старушка заорала во весь голос.
– Смотри на дорогу, ты нас всех убьешь!
– Не надо меня убивать! – вскрикнула старушка.
141
С грехом пополам я подъехал к нужному подъезду высотки.
– Пошли, – приказал Диего и направился со своей ношей в дом. Я,
ругаясь матом, поплелся сзади.
*
– Ну что? Герой, да? Все, выпендрился, а теперь поехали.
Диего не спешил уходить.
– Ты чуть человека не убил. Никаких сожалений?
– Но ведь не убил? Поехали.
– Надо убедиться, что с ней все в порядке.
Оказавшись у себя дома, старушка успокоилась и даже развеселилась.
– Ой, какое приключение вы мне устроили.
– Будет что рассказать соседкам, - вставил я мрачно.
– Нет, я малообщительная. Я с соседями не лажу.
– Завидую им.
– Хотите чаю?
– Мы, видите ли, спешим…
– Конечно, хотим, спасибо за гостеприимство, – еще Диего предложил ей
помочь.
Пока они возились на кухне, я скучал в гостиной и строил планы гнусного
побега. Квартира у старушенции оказалась просторной и богато
обставленной. Другое дело, что вся роскошь давно пообтерлась, и сейчас
бабуля скорее всего голодала. Но с былым процветанием расставаться не
хотела. Из окна открывался замечательный вид на Москву реку и
прилегающие к ней кварталы. Мне сразу захотелось оказаться в каком-
нибудь кафе на Пятницкой, только бы подальше отсюда.
– Мария Германовна была лично знакома со Сталиным, – торжественно
сообщил Диего, внося в комнату поднос с чаем и пирожными.
Старушка плелась за ним и заливалась кокетливым смехом, который в
ее незавидном положении я расценил как натруженно-щенячий.
– Не надо, Диего, не болтайте всякое. Мало ли что люди подумают.
– О, не беспокойтесь обо мне, я нем как могила. Диего, пей свой чай и
пошли. Мария, кхе-кхе, Германовна, похоже, отлично себя чувствует.
– Не занудствуй, ладно?
Старушка пребывала в экзальтированном состоянии. Наконец-то на нее
142
кто-то обратил внимание – так ведут себя театральные актрисы после
тридцати лет забвения.
– Сейчас люди говорят мне, что надо стыдиться отношений с Иосифом
Виссарионовичем. Таких близких, как у меня, – Мария Германовна к моему
ужасу вырулила на излюбленную тему.
– Да, я была молода тогда, слишком молода. Но с тех пор ни разу не
пожалела, верите?
– Верим, – Диего принял из ее рук фарфоровую чашку.
– Отвечай за себя, ладно?
– Что ты воняешь? – Диего сверкнул на меня глазами.
– Я не воняю.
– Воняешь. Сиди и помалкивай.
– Мне скучно.
– Тебя никто не спрашивает.
Тут Мария Германовна окончательно меня убила. Она внимательно на
меня уставилась и жизнерадостно сказала:
– О! Да у меня еще один гость.
Я тихо взвыл. Диего затрясся от беззвучного смеха.
– Знаете, что? Я опаздываю на самоубийство в Москве-реке.
Я встал и направился к входной двери. Диего меня не остановил. Будет
добираться до дома на метро.
Пока я возился в прихожей с замком, не зная, как его открыть, и слишком
гордый, чтобы просить о помощи, мне пришлось слушать еще одно
откровение бабули.
– Вы ведь поняли, Диего, я была любовницей Сталина. Он увидел меня в
театре и твердо решил мной завладеть. Я тогда была невестой
непризнанного художника, но перед чарами вождя устоять не смогла. Мой
жених ушел на войну, его, наверное, там убили, а я жила в роскоши и не
знала лишений. Эту квартиру подарил мне Сталин. До сих пор помню тот
день, когда я увидела из окна своей бывшей квартиры правительственную
машину. Я даже предположить не могла, что это за мной. Думала, пришли
арестовать моего Сереженьку. Где же я тогда жила?.. А где ваша мама,
Диего? Она ведь только что здесь сидела. Она испанка, да?
143
Сперва мне показалось, что обломки ГМИИ уже вывезли – за оградой
виднелась только одна часть музея. Однако в этом и заключалась
странность разрушений. Камень не разваливался и не растрескивался, а
именно что крошился, превращаясь в пыль. У охраны и прохожих
раскраснелись глаза. Ветер спокойно раздувал прах здания.
Я направился к тому месту, где стоял на снимке Тобольцев. Его
сфотографировали со стороны Музея частных коллекций, на тротуаре, то
есть за оградой территории ГМИИ. С позиции Тобольцева мой взгляд
уперся в кусты – музей за ними еле проглядывался. А вот с места
фотографа, с другой стороны улицы, здание было видно отлично.
Мне пришлось вернуться к Порше и взять из него охотничий бинокль. Я
готов был поклясться, что при своем плохом зрении заметил кое-что
любопытное на внутренней стене музея. Так оно и было. Сохранившиеся
картины и скульптуры уже извлекли – тем удивительнее казалось
обнаружить на том месте, которое привлекло мое внимание, большой
холст. Отрегулировав бинокль, я понял, что это не забытая картина, а
уличное граффити. На стене красовались какие-то буквы и символы,
талантливо сплетенные неизвестным варваром. Уличный художник
работал под самым носом охраны, иначе я не мог объяснить появление
изображения на стене.
Еще мне показалось очень любопытным, что граффити можно
разглядеть только с той точки, с которой фотографировали Тобольцева. С
других ракурсов картинка пропадала. Пришлось согласиться с Диего. Мне
удалось ухватить кончик ниточки.
Диего мое открытие привело в поросячий восторг. Воспользовавшись
своими связями, он попал в разрушенный музей и сделал несколько
фотографий граффити. Предстояло выяснить, когда появилась эта
картинка и кто ее сделал. Стоило же разговору коснуться возможной цели,
скрывающейся за этим, как Диего начинал заикаться. Я откровенно не
понимал его азарт. Так увлечься может человек, долгое время скучавший в
расчете на неожиданный подарок судьбы. Диего не очень на него походил.
Видимо, он просто был заядлым авантюристом.
Лично я не мог полностью посвятить себя расследованию и получать
144
удовольствие от одного процесса. Может быть, потому что все события
были слишком близко связаны с моей судьбой. Диего ведь наблюдал со
стороны. А я как будто переживал пору испытаний. Произошедшие
события именно что испытывали меня. И не только на прочность.
Я оказался не способен увлечься достаточно, чтобы забыть о Валентине.
Забыть о нем не равнялось попытке не думать о нем. Думал о Валентине я
очень мало, это не имело смысла, но вот помнил его, его запах, лицо,
голосовые интонации, мимику, излюбленные жесты до болезненности
отчетливо. Версия Диего, что Валентина никогда не существовало, что он
плод моего воображения, естественно, была абсурдна, и я склонялся
верить, что мой любимый банально меня предал. Эта мысль, как ни
странно, вселяла спокойствие. Она распаляла надежду, что рано или
поздно я в нем разочаруюсь – бросить человека в очень тяжелой,
непонятной ситуации, до этого обещавшись помочь, ведь, это мало от кого
можно стерпеть, тем более от дорогого сердцу. Но при этом я никак не мог
избавиться от ощущения опасности, меня преследовало нервозное
волнение, что с Валентином все-таки что-то случилось. Взять и бросить
меня – этот поступок совершенно не вязался с его образом и вынуждал
меня подозревать худшее. Правда, воображения не хватало себе это
представить.
У меня никогда не было настроения осознать разницу между любовью и
боязнью одиночества. Разницу я видел, но углубляться не хотел – могло
выясниться, что любить я не умею. По-настоящему любить, без излишней
романтики и бытовых наслоений – удел немногих. Любовь – это наука, ей
можно научиться, но, не имея предварительной подготовки, должного
опыта и трезвости в суждениях, ничего путного создать не удастся. Есть
люди с врожденным талантом любить, однако их очень мало и они опасны.
Подавляющее же большинство человечества не любит, а поддается
довольно дешевой эмоции, настолько засоренной, что изначальные
мотивы пропадают тут же, стоит им только появиться. Можно сказать, что
