Неизв. - i_166602c1f3223913
болтать, что приближается светопреставление и начинается день Страшного
суда; он сидел в углу блиндажа и молился по маленькой книжечке, которую
жена послала ему из дому вместе с ветчиною, чтобы у него была и духовная
пища,
В ту же ночь русские произвели атаку на австрийские позиции, а под утро
повторили ее. Вдоль всей цепи окопов трещал адский огонь; позади них и в
проволочных заграждениях впереди рвался снаряд за снарядом, и Балоун, заткнув себе уши, причитал:
– Наступил он, наступил! Сперва нас морили голодом, а теперь и совсем
убивают.
– Что ж, и это может случиться, – отозвался Швейк, прислоняясь к стене и
определяя по ее сотрясению, на каком расстоянии разорвался снаряд. – А
ты знаешь, что следует перед смертью хорошенько попоститься? Умирать –это еще более важное дело, чем идти к причастию. После смерти человек
идет к небесному причастию, и не захочет же он явиться туда с полным
брюхом. В самом начале войны, после боя при Замостье, фельдкураты пошли
причащать на поле битвы, и из Замостья с ними пошел и раввин посмотреть, нет ли там какого нибудь умирающего еврея, которому он мог бы подать
духовное утешение. Вот идет он с одним фельдкуратом и смотрит, как
совершается обряд последнего елеопомазания тяжело раненых, и вдруг под
кустом они находят двух раненых солдат. Один из них христианин, а другой
– еврей. Вот фельдкурат и объявил своему то отпущение грехов, и
соборовал его, и подал ему духовное утешение. «Сын мой, – говорил он, –раны твои тяжки, и жизнь твоя на исходе; но не страшись, ибо еще сегодня
ты узришь лик господень и вечно будешь с восторгом созерцать его». И тот
солдат поцеловал распятие и умер. А раввин тоже помолился над солдатом
евреем, тоже захотел влить в его душу утешение на дальний путь и говорит
ему: «Моисей, я вижу, что не долго тебе уж оставаться тут, но не тужи, потому что для всех наступает час, когда надо оставить свои дела. И ты
умрешь так скоро, что еще сегодня будешь ужинать с Авраамом». Тогда
солдат плюнул и со вздохом ответил: «Видит бог, что мне вовсе не хочется
жрать!» Так что, Балоун, старый грешник, приготовься к путешествию в рай.
Балоун встал на колени и принялся целовать переплет своей книжечки; в
эту минуту снаряд угодил так близко от них, что с потолка посыпалась
глина, и Швейк многозначительно промолвил: – Сейчас нам будет крышка!
И вдруг посреди жесточайшей канонады послышался снаружи голос: – Командира! Где командир? Командира!
– Швейк, поди ка, взгляни, кого тут нелегкая принесла, – приказал
поручик Лукаш. – Чорт подери, может быть, это ординарец с приказом, чтобы нам удирать отсюда.
Швейк заковылял по окопу на голос, не перестававший взывать: «Командира!
Где командир?», и вскоре вернулся с двумя солдатами, которые тащили на
спине большие, тяжелые мешки.
– Паек? Сыр, консервы, сало? – спросил, выходя навстречу, поручик Лукаш.
– Так что, господин поручик, – ответил один из пришедших, – нам
неизвестно, что в них есть. А только вот пакет от господина полковника
Шредера. Нам приказано доставить его во что бы то ни стало, и обещаны за
это серебряная медаль и недельный отпуск. Поручик поспешил вскрыть пакет
и быстро пробежал несколько строк: «Содержимое мешков немедленно и
срочно раздать людям вверенного вам батальона, внушив им расходовать
бережно». Подписано: «Полковник Шредер».
– Чорт возьми, что там может быть? – ругался поручик, ощупывая мешки. –Ручные гранаты? Патроны? Сигнальные ракеты?
Он приказал Швейку открыть мешки. Балоун, в котором вспыхнула искра
надежды, бросился помогать Швейку, так как он предполагал, что в мешках
– сухари.
Под острыми ножами веревка моментально сдала, и руки Швейка погрузились
во внутренность одного мешка. Затем они снова показались и вытащили
несколько красиво сложенных и перевязанных пачек тонкой бумаги. Швейк
передал их Лукашу.
– Что такое? – простонал поручик Лукаш. – Бумага, тонкая бумага!
Солдатам на цыгарки? Да ведь табака же не раздают?
Поручик в полном недоумении глядел на мешки и на принесших их солдат.
– Так что, – заявил один из них, – дозвольте доложить, вчера какие то
старшие врачи, генералы, делали смотр в деревне и заглядывали в отхожие
места. Денщик господина полковника рассказывал, что у них разговор был, что, мол, солдаты используют в отхожих местах письма из дому, изображения святых и портреты императора, что на фронте страшная нужда в
клочке бумаги и что от этого страдает чувство уважения к семье, к
религии и к существующему строю. Так что, господин поручик, осмелюсь
доложить, бумага эта, вероятно…
– Иисус Мария! – радостно перебил его Швейк. – Ведь нам тут посылают и
коричневой, и белой, и розовой, и голубой! Так что, господин поручик, я
еще никогда не видывал такой красивой клозетной бумаги! Ах, тут есть и в
роликах с надписью: «Чистота – половина здоровья». Вот то, дозвольте
сказать, господин поручик, будет теперь наслаждение ходить до ветру!
Если раздать ее ребятам, они целыми днями будут сидеть над ровиками. Она
такая нежная, как молодой гусь, и не будет царапать.
– Молчи, Швейк! – прошипел поручик Лукаш и, обращаясь к солдатам, упавшим голосом сказал: – Доложите господину полковнику, что у нас уже
трое суток нет ни хлеба, ни пайка, ни горячей пищи, ни даже консервов.
Доложите ему, что у нас кончаются огнестрельные припасы и что я ни с кем
не могу снестись по телефону. Доложите ему, что я раздам эту клозетную
бумагу, как только неприятель прекратит стрельбу: сейчас же бумага
солдатам не нужна
Балоун ломал над мешками руки; солдаты готовились идти обратно, а Швейк
не замедлил подкрепить слова поручика.
– Вы видели, братцы, – сказал он, – как лупит, по нас москаль? Так вот, скажите полковнику, что у наших ребят от страху так слепило зады, что им
даже перышка туда не вставить. Скажите ему, что у нас вообще до ветру не
ходят и что…
– Швейк, заткнись! – раздраженно крикнул поручик. И тогда Швейк, обращаясь к поручику Лукашу, сказал мягко и задушевно: – Меня вовсе даже не удивляет, господин поручик, что эта клозетная
бумага вывела вас из душевного равновесия. У меня с такой дрянью тоже
однажды были большие неприятности. Это было, осмелюсь доложить, когда я
служил учеником в аптекарском складе у господина Кокошки. В обеденное
время я всегда оставался там один, потому что приказчики уходили
обедать, а хозяин писал письма у себя в конторе. И вот приходит однажды
какая то женщина и спрашивает крем для рук. Я посмотрел в ящик – крема
нет. Я и говорю: «Крема сейчас нет», и она ушла. Но старик то Кокошка
выглянул из конторы и спрашивает, за чем приходила женщина, а когда я
ему объяснил, он мне говорит: «Так, Пепи, ты не должен отвечать. Если
чего нибудь нет, то предложи что либо подходящее. Ведь, собственно
говоря, все это – одно и то же». И дал мне плюху. Вот однажды в обед
пришла одна дама и говорит: «Дайте мне пять пачек клозетной бумаги». А у
нас утром как раз вся вышла, а новой мы еще не получили. Только я хотел
было ей это сказать, как в ту же минуту вспомнил своего хозяина, да и
говорю: «Клозетной бумаги у нас сейчас не имеется, сударыня, но
стеклянной и наждачной у нас есть все номера. Сколько листов вам
угодно?» Дозвольте доложить, господин поручик, я получил в тот раз от
господина Кокошки столько плюх, что у меня, как вспомню, еще и сегодня в
ушах звенит. Потому что господин Кокошка был очень строгий господин и
прогнал своего лучшего приказчика, господина Таухера, только за то, что
Таухер сказал его экономке, когда та пришла к нам в магазин и спросила: «Есть у вас любовное зелье?» – «О, конечно, у меня всегда есть любовная
цель, в особенности, когда я вижу вас».
Балоун заснул на мешках с неожиданным содержимым, а поручик Лукаш вышел
из блиндажа, так как стрельба несколько утихла. Швейк сложил пестрые
пачки бумаги у стены, размышляя о том, что, собственно говоря, следовало
бы еще прислать конфетти и серпантин…
Около девяти часов стрельба совсем прекратилась, и русские предложили
через парламентера перемирие, чтобы можно было подобрать раненых и
похоронить убитых. Их было немало, и они лежали лишь в нескольких шагах
от австрийских проволочных заграждений. По окончании всех формальностей
поручик Лукаш распорядился, чтобы рабочая команда батальона помогла
русским рыть могилы. Вскоре взводный, под начальством которого работала
команда, прислал донесение, что среди убитых русских попадаются и
австрийцы. Повидимому, караулы и секреты не успели вернуться в свои
окопы и были убиты выстрелами с обеих сторон.
