Неизв. - i_166602c1f3223913
Обзор книги Неизв. - i_166602c1f3223913
Ванек Карел. Похождения бравого солдата Швейка. Окончание
По изданию: Ярослав Гашек. «Похождения бравого солдата Швейка во время
мировой войны». Т.II, ч.4. – Л.: Гослитиздат; 1937. Перевод с немецкого
Г.А. Зуккау, под ред. В. Чернобаева.
В сети интернет полное издание книги публикуется впервые. В ранее
опубликованном издании 1934 года отсутствует конец V и начало VI главы.
Аннотация
« – Мы с господином начальником окружного управления говорили, что
патриотизм, преданность своему долгу и самозабвение являются самым
действительным оружием во время войны. И я в особенности вспоминаю об
этом сегодня, когда наша доблестная армия в ближайшем будущем переступит
через свои границы в пределы неприятельской территории». /На этом
кончается рукопись Ярослава Гашека, умершего 3 января 1923 года, сорока
лет от роду. Незаконченный труд его был доведен до конца другом
покойного, Карлом Ванеком./
Глава III. (окончание)
Ванек К. Похождения бравого солдата Швейка. Окончание.
Глава III. (окончание)
/…– Мы с господином начальником окружного управления говорили, что
патриотизм, преданность своему долгу и самозабвение являются самым
действительным оружием во время войны. И я в особенности вспоминаю об
этом сегодня, когда наша доблестная армия в ближайшем будущем переступит
через свои границы в пределы неприятельской территории.
*На этом кончается рукопись Ярослава Гашека, умершего 3 января 1923
года, сорока лет от роду. Незаконченный труд его был доведен до конца
другом покойного, Карлом Ванеком.*/
– Переступить границы великой державы, это – во всяком случае очень
серьезная операция, – раздался от окна голос кадета Биглера. – За время
моего пребывания в последнем холерном бараке я усиленно изучал карту
театра войны и установил, что на том секторе, который мы, повидимому, вскоре займем, против нас расположен треугольник русских крепостей: Луцк, Дубно и Ровно. Нам придется иметь дело не только с пехотой в
прикрытиях и с парочкой восьмидюймовых и двенадцатидюймовых полевых
пушек, нам предстоит штурмовать крепости и бетонные казематы, и нас
будут обстреливать из тяжелых крепостных орудий. А это уж, нечто совсем
иное, нежели полевая война. Решительное слово принадлежит артиллерии; наша артиллерия пробьет бреши в укреплениях, и в эти бреши мы двинемся, как саранча. И все завершится жестоким штыковым боем: Ура, ура а а!
Кадет Биглер был уже готов, и ничего на свете не казалось ему легче, чем
штурм русских крепостей. А подпоручик Дуб, у которого алкоголь тоже
туманил мозг и окрылял мысли, ответил серьезно и задушевно: – Совершенно верно. Но имейте в виду, что артиллерия только пробьет
бреши, а самый штурм и занятие крепостей будут произведены пехотой.
Поэтому пехота должна быть смелой, геройской, неустрашимой. Пехота
должна руководствоваться лишь идеей, идеей и еще раз идеей. И эта идея
есть патриотизм, любовь к нашему императору и интересы страны. Наша
армия, я знаю, руководствуется именно этой идеей, и потому мы победим.
Ибо войну выигрывает только идея, идея и еще раз идея. То же самое
говорил еще задолго до войны и господин начальник, окружного управления.
Господа, братья по оружию, понимаете ли вы, какая это великая вещь –идти в бой за идею? Ибо только идея нужна для войны!
Подпоручик Дуб вызывающе огляделся кругом, ожидая сочувственных
манифестаций. Он казался себе Евгением Савойским, который сказал: «Для
войны нужны деньги, деньги и еще раз деньги!», и ему и в голову не
приходило, что его программу было еще труднее выполнить, чем лозунг
горбатого французского принца. Но капитан Сагнер сонными, осовевшими
глазами глядел куда то в угол, а подпоручик Лукаш чистил себе ножичком
ногти.
– Величайшую роль, – снова начал подпоручик Дуб, – для поддержания
воинского духа у солдат играет их воспитание. Воспитание дается им в
школах нами, учителями, воспитателями и профессорами. Это мы создаем
основы воинского духа, каким он должен проявиться во время войны. И вот, вы можете заметить, что отношение хорошо воспитанных людей, так
называемой интеллигенции, к войне иное, чем отношение простых солдат.
Для них война означает только: женщины, картеж и пьянство! Ну, скажите: разве я не прав?
И Дуб залпом выпил полный чайный стакан крепкой самогонки, подозрительно
пахнувшей денатуратом.
Кадет Биглер стоял у окна и все время глупо ухмылялся; капитан Сагнер
что то пробормотал и вышел из комнаты; кое кто из офицеров склонил
усталую голову на стол и спал, испуская свистящие звуки. Дуб, в лоск
пьяный, еле ворочая языком, лепетал:
– Все для нашего императора! Все для своего детища!… Самое высшее на
свете, это – благо государства!… Да здравствует армия!… Все – для своего
детища!…
Под низким потолком галицийской школы, перед офицерами австрийской армии
произносились слова из манифеста дряхлого императора, казавшиеся в
высшей степени благородными и гуманными. Но ни один из офицеров не в
состоянии был подумать, не говоря уже о том, чтобы понять, что этот
возвышенный лозунг должен был на практике иметь такие же последствия, как забота крестьянки о своих поросятах, когда она поит их молоком. Ведь
это же делается для того, чтобы поскорее их заколоть, чтобы мясо их было
нежнее и сочнее, чтобы увеличился их живой вес и чтобы, наконец, под
ножом мясника окупились ее «заботы»… Дуб, в пьяном бреду, крикнул еще: – Идея, идея и еще раз идея!… Если бы не было Австро Венгрии, ее надо
было бы создать… Да здравствует покойный Палацкий! И с этими словами он
свалился на пол.
Капитан Сагнер вернулся обратно, Вслед за ним в комнату вихрем влетел
разъяренный Юрайда, встал во фронт и отдал честь, несмотря на то, что
был без головного убора. – Дозвольте доложить, господин капитан, он ее
всю съел! – не своим голосом завопил Юрайда. – Ей богу, я не виноват, господин капитан. Я выставил ее остудить, а он ее съел. Такая чудная
была колбаса! И весила по крайней мере два кило. Эх, кабы знал, что ей
такая судьба…
– Послушайте, кашевар, говорите толком: что случилось, и с чего это вы
лезете сюда? Разве сейчас время являться с докладами? Чорт побери, вы уж
изволите приходить к господам офицерам, словно в ресторан! – напустился
капитан Сагнер на перепуганного Юрайду.
– Дозвольте доложить, господин капитан, – снова начал Юрайда. – Вы
приказали мне приготовить брауншвейгскую колбасу, и я так и сделал.
Потом я поставил ее, чтобы остудить, в погреб: под нее доску, на нее
доску, а сверху два больших камня, чтобы хорошенько спрессовалась, потому что так полагается. А денщик Балоун то меня и увидал, когда я
выносил ее, забрался в погреб и сожрал всю колбасу, даже не дожидаясь, чтобы она остыла… Дозвольте доложить, господин капитан, что вы этой
колбасы больше не можете получить, потому что ее съел денщик господина
поручика Лукаша, Вот и все. А я ей богу не виноват!
Капитан, знавший уже со слов Лукаша о болезненной прожорливости Балоуна, с трудом удерживаясь от смеха, растолкал спавшего поручика.
– Эй, послушай, Лукаш, возьмись ка ты за это дело! Твой Балоун слопал
нашу брауншвейгскую колбасу. Помнишь, как ты мечтал полакомиться ею, с
уксусом, с лучком? Так вот, прими мое искреннее соболезнование твоему
горю – ее нет и не будет!
Заспанный поручик Лукаш, ругаясь, прицепил саблю и спустился за Юрайдой
по лестнице. Внизу, на дворе, сидел на поленнице дров Балоун, а перед
ним с трубкой во рту стоял Швейк.
– Вот видишь, свинья, – выговаривал Балоуну Швейк, – до чего довела тебя
твоя слепая страсть! Ты даже готов сожрать колбасу господ офицеров! Если
бы ты еще объел твоего барина, господина поручика, так я не удивился бы, потому что это хороший парень! А теперь… Несчастный! Ведь тебя, дурака, теперь расстреляют, как бог свят! Иисус Мария, а что, если колбаса то
была не проварена и в ней была трихина? Ведь у тебя же теперь заведутся
глисты в желудке, бедняга!
– Цыц, балаболка! – прикрикнул поручик на Швейка. – Молчать! Сгною вас в
карцере, если еще что нибудь скажете!… А ты, Балоун, стервец, куда девал
колбасу? Встать, когда с тобой говорю!
Швейк вынул трубку изо рта.
– Так что, дозвольте доложить, господин поручик, что Балоун даже и
встать то не может, – сказал он. – Он совсем скис. Ведь надо, же
подумать: колбаса весила больше двух кило. Знаете, в Нуслях тоже был
один домовладелец, так тому приходилось после обеда придвигать к столу
кровать, потому что он всегда так наедался, что не мог сам добраться до
