Том Уикер - На арене со львами
— Я не хочу этого слушать,— сказал Морган.— Здесь вы хороните своих мертвецов,но не я.
— А все-таки вы рассвирепели, едва вспомнили, что он отнял у вашего отца какие-то жалкие доллары. Хотя в этом даже не было ничего личного — всего-навсего частное проявление всеобщей коррупции, которая росла вокруг него, как гнойник. Вас бесит такая мелочь, Морган, а как, по-вашему, было жить мне, зная, что в жилах у меня течет кровь Старого Зубра? Ведь мне тогда было тридцать лет, вот как теперь вам. Давным-давно, может, в те времена, а может, и раньше, в одну прекрасную ночь, когда я был пьян куда больше, чем сейчас, приехав из армии в отпуск домой, я явился сюда, а ночь была ясная, лунная, и обмочил его могилу. И статую тоже. Не беспокойтесь, сейчас я этого делать не стану. Еще одно различие между тридцатью и тридцатью восемью.
— К черту! Уйдем отсюда. Все это меня не касается.
— Да нет, касается. О том и речь.
Андерсон говорил ласково, словно с ребенком. Он снова повернул Моргана лицом к изваянию Старого Зубра. Морган подчинился власти этой тяжелой руки, этих слов, не сопротивляясь. Кругом стояла тишина — только шуршал ветер да звенели цикады ,а если бы Морган и посмотрел вверх, деревья все равно заслонили бы от него звезды. Он был замкнут в ночи, чугунная ограда была высокой, непреодолимой, а свет фар у них за спиной отбрасывал меж памятниками нелепые жуткие тени, словно намечая места потемнее для будущих могил, для будущих мертвецов.
— И всегда был человеком,— сказал Андерсон.— Вот в чем суть. С этим я еще могу жить. И может быть, я даже зря осквернил его могилу. Личного уже ничего не осталось, потому что он и вправду всегда был человеком. Не сверхчеловеком, а человеком, как вы и я. Каждая его подлость, каждое преступление, каждый закон, который он нарушил, каждый человек, которого он купил, обманул, погубил, каждый, кем он воспользовался для собственных целей, сточная яма коррупции, в которую он превратил этот штат, — все это, как и написано здесь, доказывает, что он всегда и во всем был человеком. Он делал то, что делают люди. Он осквернял все, к чему прикасался. Когда-нибудь я к этому добавлю еще два слова.
Он умолк, выжидая, склонив голову набок, впиваясь в Моргана близорукими глазами. Морган молчал.
— «Как вы»,— сказал Андерсон.— Вот что я добавлю, чтоб читали все, кто сюда придет. «И всегда был человеком. Как вы».
— Так почему же вы полагаете, что способны изменить историю? — спросил Морган.— Если считать, что он просто делал то, что делают все люди?
— Потому что я хочу рискнуть. Я не могу вернуть деньги, которые он украл. Я не хочу той власти, которая была у него. Я хочу только одного: не развращать людей и ничего не превращать в дешевку. Доказать, что это вовсе не обязательно. Я просто хочу выявить в человеке лучшее, а не худшее. Быть может, в конечном счете я просто хочу, чтобы помнили меня, а не Старого Зубра.
— Но ведь вся эта сволочь вас растопчет, неужто вы не понимаете? — сказал Морган.— Они могли стерпеть Старого Зубра, но того, о чем вы говорите, они не стерпят.
Теперь он чувствовал себя старше, мудрее, искушеннее в делах людей и в судьбах мира. Андерсон улыбнулся той спокойной, радостной улыбкой, которая преображала его бесстрастное лицо, придавала ему мягкость и обаяние. А в ту ночь она сделала его молодым, пылким и потому красивым. И как раньше, на лугу, под неисчислимыми звездами, Морган невольно подумал, не мог не подумать: да, пожалуй, стоит попробовать.
— Меня они не растопчут,— сказал Андерсон.— Я ведь сын Старого Зубра. Во мне течет его кровь.
Они медленно пошли назад к машине. Андерсон сел за руль, но мотора не включил.
— А когда я сделаю то, что хочу сделать,— сказал он,— вот тогда я вернусь сюда и припишу эти два слова.
Морган оглянулся на смутно белеющее изваяние Старого Зубра, на его благословляющие руки. Видение исчезло, Моргана пробирал озноб.
Он был рад, что в странной, зловещей тьме не сумел разглядеть каменное лицо, не прочел в мраморных глазах угрозу разделаться с сыном.
— Насколько я могу судить,— сказал Морган,— он предпочел бы, чтобы вы еще раз осквернили его могилу.
Андерсон завел мотор. Ночную тишь разорвал грохот, и под оглушительные выхлопы Морган с трудом расслышал ответ:
— Как будто я с этим спорю!
РАССКАЗЧИК II
Зажглось табло «Пристегнуть ремни». В кресле через проход мирно спал Гласс, и даже пластырь на его молодом, безмятежном лбу белел, как флаг капитуляции.
— В уборную еще успею? — спросил Френч у рыжей стюардессы. Она кивнула и показала рукой в носовую часть самолета. Френч с трудом встал и целеустремленно двинулся вдоль прохода.
Верхние плафоны уже давно пригасили, теперь в дальнем конце салона появилась вторая стюардесса, она проверяла ремни на спящих пассажирах. Рыжая проводила Френча и сразу же вернулась назад.
— Возьмите-ка вот.— Она наклонилась и всунула Моргану в карман пиджака несколько бутылочек; они звякнули едва слышно из-за ровного гудения моторов.— Вашей марки всего несколько штук осталось. Только морока возиться с ними, назад укладывать.
— Спасибо.
Морган поглядел на ее усталое лицо. Крупная, широкая в кости, такие рано начинают полнеть. Рыжие волосы немного растрепались, заученная улыбка исчезла. Как ее зовут, Морган не помнил и решил прибегнуть к одному из самых испытанных способов завязать разговор.
— Сама-то откуда будешь родом?
На этот вопрос она, без сомнения, отвечала несчетное множество раз, но теперь, присев на ручку соседнего кресла, словно задумалась.
— Из Боулинг-Грин. Слыхали? — сказала она наконец.— Штат Кентукки.
— Вот чертова авиалиния.— Морган уже чувствовал, как ему перед посадкой становится тошно на душе.— Чего ради они заставляют милую девушку из Кентукки говорить с этим гнусавым южным акцентом?
Она улыбнулась, но даже в полутьме салона было видно, что не прежней любезной, застывшей улыбкой, предназначенной на потребу пассажирам.
— А чего, это даже забавно. Есть такие, что и верят. Вы ведь с вашими приятелями дальше не летите?
— К счастью, нет.
— Мы тоже. Отсюда на Бирмингам и Джексон нас подменяет другая бригада.
— Тут сменяться тоже радости мало,— сочувственно сказал Морган.— Даже телевизор в такой поздний час уже не работает.
— Да мы все равно, когда прилетаем, с ног валимся от усталости. И потом гостиница здесь не плохая. Есть бассейн, длинный такой, знаете?
— Эти бассейны самые лучшие.
Морган уже знал, вспомнив трепетное прикосновение пальцев к своей шее, что дело будет верное, если только он надумает принять игру. Но умер Андерсон. И день сегодня был такой длинный, и ночь длинная, а завтра будет еще хуже. Завтра он увидит Кэти. В дальнем конце прохода, еле различимый в полутьме, из двери уборной появился Френч.
— Спасибо за водку, Рыжик.
Девушка пристально смотрела на него сверху вниз. Морган ждал, что сейчас она опять к нему прикоснется.
— Знаете, вы совсем не такой, как эти паразиты, что летят с вами.
Морган хмыкнул.
— Да я просто вида не показываю.
Она не прикоснулась к нему, и Моргана это огорчило.
Потом она отошла, и Френч тяжело плюхнулся в свое кресло.
— Даст бог, теперь уж скоро вылезем из этого драндулета,— пробормотал Френч едва внятно. Рыжая стюардесса ушла, покачивая бедрами.
— Да уж, помоги бог.
Морган поглядел в окно на мерцающий огнями город. Снизились они плавно; воздушные ямы, непогода — все это осталось далеко позади. Моргану было страшно приземляться — не только потому, что он вообще боялся полетов, он боялся еще и того, что ждало его на земле. Возвращение в родные места всякий раз бывало тяжким; он чувствовал, как опять смыкается у него на горле смертная хватка Юга, неумолимая, как само уходящее время; но сегодня будет еще тяжелее, потому что умер Андерсон. Огни внизу мигали тускло и безрадостно — не искрились, не мчались навстречу. По невидимому шоссе скользили игрушечные фонарики автомобильных фар, но в темноте, на вираже, Морган все равно не мог определить, движутся ли они по направлению к тому дому на вершине холма, где когда-то под развесистыми деревьями он познакомился с Кэти и Хантом Андерсонами.
Андерсон умер, а он возвращался на Юг, и что-то в этом было странное — словно отпало еще одно звено связующей цепи, приблизив его к грозной бездне свободы. Много лет Морган жил со смутным, мучительным ощущением отринутости от родного Юга; он носил в себе, как душевную рану, сознание того, что не только он сам изменяется день ото дня, но изменяется и жизнь, которую он знал когда-то и оставил, хотя в глубине души — как бы далеко ни завели его дороги времени — он мучительно хотел бы приковать себя к ней цепями, как к скале. Подобно всякому, ему необходимо было верить, что хоть где-то есть неизменность, первооснова, на которую в конечном счете можно положиться, и такой первоосновой он, Морган, казалось бы, вправе был считать прежнюю жизнь, с ее обычаями и ценностями. Но неприглядность и суета, бетон и сталь, пластик и неон постепенно вытесняли ее широту, и сердечность, и древнее, надежное ощущение земли и пространства; и Морган знал, как знают иные о приближении грозы в безветренный июньский полдень, когда даже сосны в вышине застыли и не шелохнутся, знал, что на смену старому стремительно идет обновленный мир, и в этом мире даже на Юге уже не останется мудрого убеждения, что каждый день неразрывно связан с круговоротом лет и зим, и неизменным вращением солнца, и вечным ходом времени, и в последнем прахе совсем неважно будет, бежал ли ты со всех ног, или брел не торопясь, или просто проспал свою жизнь в блаженном холодке у дороги.
