Том Уикер - На арене со львами
Что обновленный мир надвигается, у Моргана сомнений не было: ему открыла это его собственная жизнь, смерть Андерсона была только подтверждением. А кто виноват? Разве не они сами? Разве не бежали оба они от старой жизни в погоне… за чем? За чувством причастности, присутствия в самом центре событий. Но и это еще не все…
В хмуром, пыльном городке своего детства Морган работал на доставке газет. Год за годом, ледяными зорями южной зимы и росными летними утрами, когда еще до появления солнца надкрышами жар нарождающегося для начинал исходить от распаренной земли, он лихо катил на своем раздрызганном велосипеде по ухабистым улицам и немощеным пешеходным дорожкам — Морган сохранил благодарную память о том лете, когда строительные бригады замостили тротуары; это здорово облегчило его поездки: крутил педали, не держась за руль, на ходу скатывая тонкие, пахнущие типографской краской газетные листы в тугие трубки и где правой, где левой рукой с безошибочной меткостью забрасывал их, как копья, через живые изгороди и через широкие лужайки — фьюить! — прямо на пороги домов.
Он объезжал весь город чуть не каждый день, зимой — до начала занятий, летом — перед тем, как идти играть в бейсбол, потом купаться на речку, потом подстригать соседские газоны, а потом сидеть с книгой на тенистой веранде отцовского дома. По субботам Морган собирал плату, дотошно записывая каждый взнос и каждую задолженность в особую тетрадку, какими снабжала его редакция газеты, и выдавая квитанции из книжки, купленной в мелочной лавке по совету отца. Моргану полагалось по двадцать пять центов с доллара, так что собирал плату он очень усердно, по нескольку раз упорно возвращаясь и дверям, где раньше не ответили на его стук, особенно если подозревал, что не открывают нарочно; миссис Ада Ингрем, например, способна была на любую хитрость — пряталась в кухне, подделывала квитанции, врала, будто не получала газеты; мистер и миссис Котти Уокер в субботу утром часто с перепой или с похмелья не могли встать с кровати; вдова Бауэп не отзывалась, если у нее в это время сидел, как обычно, мистер Крокер, учитель труда в местной школе, а жена у него томилась в сумасшедшем доме (безо всякой на то причины, как все говорили, а просто чтобы мистер Крокер и вдова Бауэн могли беспрепятственно предаваться своей постыдной страсти); бывало, что старуха Лайла Беннет, богачка, не отворяла двери просто назло, а иной раз она швыряла ему монеты из окна второго этажа и злобно гоготала, глядя, как он шарил в кустах японского барбариса; и наконец, доктор Миллер, с печальными карими глазами, ни для кого не секрет, что он был морфинистом (какие только страшные картины не мерещились Моргану за закрытой дверью обветшалого докторского дома, когда одно лишь эхо отзывалось на его робкий стук).
Но в большинстве своем подписчики платили исправно, известно было, что стоит задолжать за две недели, и неумолимый Морган прекратит доставку газеты — и вы, чего доброго, так и не узнаете, чем кончились «Невероятные приключения Дика Трейси». Летом его часто зазывали в дома угоститься чашкой чая со льдом или прохладительным напитком, зимой погреться у печки, пока по кошелькам, карманам и жестянкам собирали необходимую сумму. Он был во многих домах такой же привычный гость, как Амос и Анди из радиопередачи или как Альф П. Ривз, жизнерадостный агент страховой компании «Метрополитэн». Альф немало помог Моргану своими подробными отзывами о тех хозяевах, к которым, как он убедился по собственному опыту, с парадного крыльца лучше и не соваться. Среди таких он назвал Моргану мистера и миссис Клод Дж. Гоуингс.
— Эта миссис Гоуингс,— предупреждал Альф,— до того чудная, страсть. Хотя и сам Клод Дж. не лучше. Она, сколько я ее знаю, ни разу не прошла через парадные комнаты к парадной двери, боится, не дай боже, пыль поднять.
И потому субботними утрами, когда жизнь щедро сулила ему двадцать пять центов с доллара да еще двухсерийный фильм после обеда, Морган сворачивал на велосипеде во двор Гоуингсов, уже много лет не оскверняемый автомобильными шинами, доезжал до гаража, который никогда не открывался, прислонял велосипед к стене и стучался в дом с черного хода. Низкий, серый, словно вросший в землю дом Гоуингсов под сенью дубов стоял мрачный, со слепыми окнами; по вечерам, ровно в половине девятого, будь то зима или лето, в нем, как в хмуром ночном небе, замирали последние проблески жизни, а каждое утро, в шесть часов, из кухонного окна неотвратимый, точно утренняя заря, начинал сочиться желтый свет. Шесть дней в неделю в половине седьмого утра, секунда в секунду — соседи уже и удивляться перестали,— из задней двери дома выходил Клод Дж. Гоуингс в чистом синем комбинезоне и шел на угольный склад, где он работал, а выходил оттуда в половине седьмого вечера и, словно солнце, совершающее вечный круговорот, возвращался к заднему крыльцу собственного дома, грязный, запорошенный черной пылью своего ремесла: высокий угловатый мужчина, он шагал, неся судки для завтрака, чуть опустив голову, словно затем, чтобы не видеть встречных, и ни с кем не обменивался ни единым словом.
— Да я с огнетушителем скорее завел бы разговор, чем с ним,— говорил о нем Альф П. Ривз.
Морган знал, что забранная сеткой задняя дверь отворится по первому же его стуку; он даже думал, что, может быть, миссис Гоуингс незаметно следит за тем, как он идет по двору, оставляет велосипед и идет к заднему крыльцу, потому что, когда он подходил, она уже смотрела на него сквозь дверное стекло. Она была такая же высокая, как и муж, и тоже угловатая и молчаливая, и лицо ее, пожилое и некрасивое, было лишено выражения и тепла. Раз в неделю ее можно было видеть в городе в продуктовом магазине — она выбирала на полках консервы и всякую другую снедь; и еще один раз, по воскресеньям, она и Клод Дж. Гоуингс появлялись в Первой баптистской церкви: она — в обвислом, бесформенном черном платье, он — в сером костюме со стальным отливом. А помимо того, никто не видел ее иначе как у ее собственного заднего крыльца — Морган, конечно, тоже. Она приоткрывала дверь и протягивала ему деньги: всегда ровно столько, сколько надо.
— Доброе утро, миссис Гоуингс,— говорил ей Морган и подавал квитанцию, которую всегда заполнял заранее; а она отвечала ему одним кивком, не глядя ни на квитанцию, ни на него самого. Потом дверь закрывалась бесшумно, точно на резиновой прокладке, и за мутным стеклом уже никого не было.
О Гоуингсах в городе ничего не знали, неизвестно было, что делает миссис Гоуингс целыми днями в безмолвном доме, непонятно, почему они оба такие нелюдимы. Никто не знал даже толком, откуда они приехали. Городские старожилы рассказывали, что когда-то в этом доме жили Джадсоны, но потом Бака Джадсона убило молнией, когда он играл в бейсбол за текстильщиков во второй лиге округа, прямо во время матча, и его вдове с четырьмя детьми пришлось перебраться к ее родным в Северную Флориду, а в их доме поселились Гоуингсы.
— Не помню, право слово,— сказал отец, когда Морган спросил его.— Лет двадцать, наверно, назад. Бак Джадсон не оставил семье ни цента.
И на лице у отца Морган прочел не угасшее за два десятка лет презрение к таким мужчинам.
Морган не задерживался во дворе у Гоуингсов, после того как закрывалась задняя дверь. Ему неприятен был их дом, и лицо миссис Гоуингс, и запах плесени, от нее исходивший, правда главным образом в его воображении.
Во время своих ежесубботних посещений, повторявшихся с ритуальной неизменностью, не хуже уходов и возвращений самого Клода Гоуингса, он стал испытывать страх перед их серым домом под дубами — нет, не мистический ужас, он осознал это впоследствии, прочитав «Розу для Эмили»; ему даже в детстве не мерещилось здесь никакой потусторонней жути, по, отъезжая от ворот, он всякий раз думал: Нет, только не это, только не это!
Теперь, когда огромный самолет стремительно нес его вниз к земле Юга и огни прошлого безжалостно выплывали навстречу, Морган отлично понимал природу того страха, что находил на него у заднего крыльца дома Гоуингсов, того глубокого отвращения, которое внушал ему их замкнутый дом, гараж на запоре, их затворническая жизнь. Но он понимал также, что в конечном счете Клод Дж. Гоуингс и его дом — лишь знаки, символы того неприметного существования, страшнее которого для него ничего нет; и не от символов, а от жизни, их породившей, он тогда панически бежал.
А что до Андерсона… Андерсон в конце концов перестал убегать и гнаться, но это оказалось для него хуже смерти. Да и все равно, снова подумал Морган с фанатизмом, возникающим перед лицом смерти, нам некого винить, кроме самих себя.
— Большой, оказывается, город.— Френч вытянул шею и из-за плеча Моргана смотрел в окно.
— Растет быстро.— Морган оглянулся на Гласса; тот по-прежнему мирно спал, его не затрагивала ни жизнь Андерсона, ни смерть его или вообще что бы то ни было. Морган подумал, что в мире Гласса, где образ так легко претворяется в живого человека, а тень может существовать без тела, Андерсон, наверно, просто задохнулся бы без правды, а сама правда, обесцененная, ненужная, может быть, вообще уже больше не содержится в безвоздушном пространстве этого мира.
