Том Уикер - На арене со львами
— У меня залезать на их поганую «лестницу» времени поту,— сказал Хант.— Мир изменяется, и придется им измениться тоже. В каком-то смысле, Морган, я действительно сын Старого Зубра. Пусть играют по моим правилам — вот чего я хочу. И этого же всегда хотел он.
— А как же с организацией? Откуда вы возьмете деньги на предвыборную кампанию? Кроме собственной чековой книжки, конечно.
— Ну, это как раз смущает меня меньше всего. Я здешний штат изъездил вдоль и поперек. Я, Морган, состою членом всех гражданских клубов до единого и не пропустил ни одного сколько-нибудь серьезного собрания. За последние годы я побывал повсюду и обнаружил нечто такое, что им неизвестно. В каждом городе и в каждой сельской округе найдется довольно много людей вроде меня — людей помоложе, которые не желают дожидаться на какой-то «лестнице», пока старье не уберется с нашей дороги. А потому в ближайшее время если не я, то кто-нибудь другой встанет и скажет всем молодым, умным, деятельным ребятам, которые считают, что у нас на носу двадцать первый век и пора уж кончить жить в девятнадцатом,— встанет и скажет: «Идите за мной!» И они пойдут. Послушайте, Морган, я читал ваши статьи, и они очень неплохи. Согласен, наш штат вы вполне знаете. Но только вы привыкли слушать старых хрычей. С чего это вы взяли, что они разбираются в политике? Вы когда-нибудь спрашивали себя, что произойдет, если кто-нибудь из этих политических одров, столько лет пасшихся на воле, вдруг столкнется с противником, понимающим, как надо вести предвыборную борьбу в двадцатом веке? Будь тут даже сам Зеб Ванс?
Морган подыскивал какой-нибудь ответ, достойный профессионала, но Андерсон разгорячился и не стал ждать.
— Они уже и сейчас живут взаймы. Старик Макларен протянет самое большее еще один срок, а он ведь среди них лучший. Но возьмите человека, который все еще убежден, что в нашем штате легче всего добиться политического успеха, заплевывая тротуар табачной жвачкой.
— Каффи жует «Брауновского мула», — сказал Морган.
— А что жует старик Макларен? — спросил Андерсон.— Быть губернатором в этом штате — все равно, что клячам задницы чесать.
Уровень виски в бутылке все понижался, голоса все повышались, а слова становились все более прямыми и крепкими. Но задолго до конца этого бдения, еще до того, как стала прозрачной верхняя часть бутылки, Морган пришел к выводу, что Андерсон — прирожденный политик, сын Старого Зубра до мозга костей.
Андерсон обладал даром видеть, куда идет мир, но особенно ясно видел он, как меняется Юг. Теперь-то об этом все знают, думал Морган. Теперь в университетах пишут книги про то, о чем Хант Андерсон говорил в ту ночь: рост индустриализации, новый класс деловых людей и провинциальные понятия о нравственности, отток населения из сельских местностей, захирение фермерских хозяйств («за каким дьяволом приперся сюда Мэтт Грант со своим законопроектом, если не для того, чтоб попытаться вытащить их из петли?»), острая потребность в образовании и даже определенный сдвиг в расовой проблеме.
— Ну, это-то основа основ,— сказал Хант.— И вот так пребудет до конца моей жизни и вашей. Но старый одер Каффи, примеру, чему он, собственно, научился? Не произносить в присутствии негра слова «черномазый» и не кричать темнокожему адвокату «эй ты, дерьмо!». Сервировать же старые испражнения на новый лад попросту невозможно. Слишком много вложено тут капитала, а беспорядки никому не нужны. Слишком много современных отраслей промышленности нуждается в образованных рабочих. Слишком много подрастает молодежи, у которой иные цели и стремления. И всякий человек, который начнет в нашем штате гнуть линию на раздельное обучение в школах, чтоб угодить захолустью, получит в городах и пригородах хороший пинок под задницу. И попомните мое слово: Каффи наверняка пообещает школьное обучение разделить.
— Ну, а вы что тогда заявите?
— Если я выставлю свою кандидатуру как его соперник, то заявлю, что намерен обеспечить в нашем штате полноценное образование каждому ребенку, будь он черный, белый или в крапинку. И никакого разделения. Я могу обещать это совершенно спокойно, потому что в здешних местах интеграции школ в ближайшие пять-шесть лет не предвидится. Что бы я ни пообещал и ни сделал и чего бы ни пообещал Каффи. Пойдите поговорите с черными, как я с ними разговариваю. После всего того, с чем им приходится мириться и жить, а также учитывая, как они на нас смотрят, их не так-то легко повернуть на сто восемьдесят градусов. В городе в среднюю школу для белых на будущий год подали заявление ровнехонько два чернокожих ученика. И кое-кому из нас пришлось тайком их уговаривать — ради того только, чтобы не дать повода для судебного вмешательства. Чернокожие любят своих детей не меньше, чем мы, и не собираются отдавать их в школу для белых, чтобы по дороге туда их побивали камнями. А что побивать будут, в этом они убеждены, и с полным на то основанием. Но Каффи этого не знает. За последние сорок лет Каффи ни с одним чернокожим не разговаривал, если не считать собственной его кухарки. А она, наверное, врет ему напропалую, как это заведено у всех кухарок.
Андерсон предполагал вести предвыборную кампанию по телевидению, чего в штате еще не делал ни один кандидат на важные государственные посты. И в ту ночь на веранде, за бутылкой шотландского виски, Морган узнал (единственное, о чем Андерсон попросил его не упоминать), что он уже начал обсуждать ее с нью-йоркским рекламным агентством. И это в ту пору, когда телевизоры-то в штате были еще больше устарелых моделей, с круглыми экранами. Да, странный человек был Андерсон, думал Морган; невообразимое сочетание Старого Зубра с идеализмом, современных идей — с устарелыми принципами, единственный в своем роде, такой, что даже не верилось. Во время этого разговора Морган под градусами виски высказал на языке Зеба Ванса предположение, что Каффи, если Андерсон проморгает школьный вопрос, без колебаний зачерномазит его до смерти.
— Если вам обязательно хочется сигануть в вулкан, чтоб вознестись на небеса в ореоле расплавленной лавы,— сказал Морган,— так сигайте себе на здоровье! Но истории это не изменит.
Андерсон поправил очки, чтобы рассмотреть его получше: к тому времени он вместе с убывающим виски оседал в кресле все ниже и ниже, так что теперь лицо его было обрамлено коленями.
— Чтобы вам пусто было, Морган! — сказал бы.— Ведь вы сейчас начнете мне втолковывать, что я никому, мать их растак, пользы не принесу, если не добьюсь, чтобы меня выбрали. Вы это хотели сказать? Кому нужен герой, потерпевший поражение? Что толку в дохлом мученике?
Его осевшее тело внезапно всколыхнула волна энергии, и, в два-три рывка воздвигшись на ноги, он наклонился и покачал длинным пальцем перед самым Моргановым носом.
— А я говорю — это все чушь, Морган, собачья чушь… Все такие словеса я знаю наизусть. Да слушай я внимательно, пока качался в люльке, так, наверно, услышал бы, как мой папочка ворковал эти самые колыбельные, и я вам, Морган, скажу кое-что еще: в этом вся история американской политики, черт бы ее побрал! В том-то и беда нашей разнесчастной страны! Это-то нас всех и губит… эти гнусные, дерьмовые, трусливые самоутешения. Эх, Морган…— Он с поразительной ловкостью сложился в кресле, и лицо его уже вновь нелепо выглядывало меж колен.— Я вам вот что скажу: как только человек решит, что лучше быть живым политиком, чем мертвым героем, как только он поверит, что способен приносить пользу, лишь если его выберут, в ту самую минуту он уже продался. Он уже падаль, хотя сам этого и не знает. Конечно, если он не остановится, так, в конце концов, глядишь, и выжмет несколько капель из старой репы, на манер старины Зеба Ванса с его плотинами и шоссе. Но вот истории он, Морган, не изменит, зарубите это себе на носу!
— Брось-ка ты лапать эту рыжую,— сказал Френч Глассу.— Глядишь, тогда она принесет нам еще чего-нибудь выпить.
— А Морган задрых, — сказал Гласс. — Перебрал малость.
— Я не сплю,— сказал Морган.
«Я могу перепить тебя в два счета и с закрытыми глазами,— думал он, взвешивая, надолго ли хватит у него сил держаться с Глассом в рамках вежливости.— Я и сейчас могу уложить тебя под стол, как в ту ночь уложил бы Ханта, если бы Кэти в конце концов не крикнула, что двое пьянчуг могут, конечно, будить ее детей, и это еще полбеды, но раз они вознамерились будить их такими словами, то пусть лучше убираются в хлев к прочей скотине. Я и сейчас помню, как захлопнулось окно. Стукнуло, точно молоток судьи».
— Злится, — сказал Андерсон. — Сейчас спустится с ведром воды.
— Как воды? — сказал Морган.— Нет уж, шалишь, мы теперь на воду перейти не можем.
Странно, подумал Морган, что я и сейчас, столько лет спустя, помню эти слова совершенно точно. Всего-навсего обычная, не смешная, пьяная шутка. Но эту шутку он запомнил, потому что у них с Хантом в их тогдашнем настроении она вызвала бешеный хохот, и, давясь от смеха, они кое-как спустились с веранды и пошли по траве. Андерсон обнял Моргана за плечи, и они снова захохотали. Когда наконец они перестали смеяться, оказалось, что они стоят рядом в ночной тьме, вокруг звенят цикады, сзади желтеет пятно света на веранде, а в вышине перемигиваются звезды. На мгновение оба оказались вне мира — они, Андерсон и Морган, в стороне от его мощи, от его ужасов и всех его древних соблазнов. Морган ясно помнил, как все это было: чистый воздух, похолодевший перед выпадением росы, запах трав и в высоте — звезды, блистающие и непостижимые, как человеческие мечты.
