Том Уикер - На арене со львами
Андерсон, казалось, не заметил, что она ушла. Когда затянутая сеткой дверь захлопнулась за ней, он по частям опустился в большое мягкое кресло в углу веранды. Враждебности между ними как будто нет, подумал Морган. А просто ничего живого, никакого будущего. Но как же так? В его представлении брак был чем-то совсем другим: жаркая комнатушка, душная от острых запахов близости, запертая тюремная камера, в которой любовь и ненависть бесконечно кружат друг возле друга, осторожно выбирая миг для смертельного удара.
Из дома появилась белая куртка и поставила на столик между ними вазу со льдом, два бокала и бутылку шотландского виски.
— Ступай спать, Джоди. Этого нам за глаза хватит.— Хант принялся накладывать лед в бокалы, и Джоди бесшумно исчез. Морган совсем забыл эту способность южных негров превращаться в невидимок.
— Для начала нам надо бы кое-что выяснить,— сказал Морган, подозревая, что Андерсон ищет не столько его общества, сколько возможности высказаться перед репортером. (К тому же он все еще был выбит из колеи и цеплялся за профессиональную манеру, как за спасительную соломинку.) — Разговор будет для протокола или нет?
— Черт вас подери! — Андерсон разлил виски, даже не повернув головы.— Я пью с людьми для удовольствия, а не для дела.
Морган почувствовал, что остался в дураках, а потому снова рассердился.
— Я могу уехать,— сказал он.— Можете вообще со мной не пить.
Андерсон протянул ему бокал.
— Вы просто злитесь на себя. Берите. Это вас исцелит. Лучшее лекарство от всех недугов.
Бокал был прохладным, влажным и заметно более темным, чем стаканчики Миллвуда Барлоу. Андерсон взял свой, такой же темный, и улыбнулся той широкой неторопливой улыбкой, которая вдруг озаряла его странно вылепленное лицо.
— А, к дьяволу,— сказал Морган.
Они чокнулись и некоторое время пили молча. За кругом света на веранде тоже стояла тишина, и в ночной прохладе Морган слышал только стрекот цикад, да где-то вдалеке квакала лягушка и ей отвечала другая. Ночной прохладный воздух пронизывало чистое благоухание сосновой смолы, к которому порой примешивался горьковатый запах дыма, долетавший от ямы. Морган прожил в Вашингтоне меньше года, но эта ночь пробудила в нем острую тоску, и он подумал, что Юг никогда не расстается со своими детьми, никогда не исчезает из их воображения, из их снов. И достаточно мелочи — услышать кваканье лягушки, увидеть почерневший бельевой котел, морщинистое терпеливое лицо, а может быть, даже осину на обочине весной,— и Юг нахлынет на того, кто его когда-то любил, обернется рекой воспоминаний и чувств. Морган искал, что бы такое сказать по-человечески, и прибегнул к избитому приему:
— А жена у вас красавица и, как говорится, леди.
— В самый раз для джентльмена.
— Но из вашего разговора я так и не понял, хочет она, что-бы вы выставляли свою кандидатуру или нет.
— И я не понял.— Судя по голосу, Андерсона это не волновало. Он выпил виски, поставил бокал, снял очки и протер глаза костяшками пальцев. Сколько раз потом Морган видел этот жест! Зрение у Андерсона было очень плохое, и он говорил, что глаза его устают смотреть в самом прямом смысле слова. Морган вспомнил кадры документального фильма: Андерсон точно так же протирал глаза на съезде, когда шло третье — и решающее — голосование.
В ту ночь у себя на веранде Андерсон снова надел очки и сурово поглядел на Моргана.
— Вот вы сказали об украденных деньгах, Морган… Я о них никогда, ни на секунду не забывал. Куда ни гляну, всюду эти деньги и обязательно какое-нибудь напоминание о том, откуда они взялись и какими средствами Старый Зубр их нажил. И потому я вас спрошу, а вы мне ответьте: что, собственно, несчастненький богатый сиротинушка может тут поделать?
Он допил виски и вновь потянулся за бутылкой. Бокал Моргана тоже был пуст, Андерсон налил виски и туда.
— А меня зачем об этом спрашивать?
— Затем, что вы немножко напомнили мне меня самого — таким я был в тридцать лет. Затем, что где-то в глубине в вас кипит злость, как кипела во мне. Затем, что вы к себе никого не подпускаете, как не подпускал я.
Это было до того близко к истине, что Морган растерялся.
— Ну, я вернул бы хоть часть.
— Чушь собачья,— сказал Хант.— Ну, основал я Южный фонд. Причем чуть было не назвал его Фондом Старого Зубра, но вовремя сообразил, как это будет глупо.— Голос Андерсона стал резче, а по лицу пробежала странная судорога, исказив его гримасой брезгливого отвращения.— И вы, Морган, мне эту собачью чушь не подсовывайте. Я спрашиваю вас, как должен был поступить разнесчастный тридцатилетний богатый сиротинушка в таком вот положении, имея в виду далеко не одни только деньги. От денег-то избавиться можно, но как изменить историю?
— Переписать ее можно, а вот изменить нельзя.
— Переписать и значит изменить. История, Морган, это только то, что видят в ней люди. Только то, что они знают лучше всего. Вот еще чем тридцать лет отличаются от тридцати восьми. Вы скоро сами в этом убедитесь. Тогда мне просто хотелось спрятаться, уехать, как вы сказали, куда-нибудь подальше, где никто слыхом не слыхал ни об этом штате, ни о Зубре Дареме Андерсоне. Раздать почти все деньги, забраться в нору и замуровать вход. Только вот Кэти это не вполне устраивало.— Он вдруг смешливо сморщился и отпил виски.— Так что не довелось мне спрятаться. Я побыл юристом, а потом занялся фермой. И все время я размышлял о положении дел и о себе самом, проверял кое-какие свои мыслишки. А потому, Морган, теперь, как мне кажется, я уже способен изменить историю. Пусть, по-вашему, это и невозможно. Дело ведь в том, что терять-то мне нечего.
Морган пригубил виски и поглядел на Андерсона. Его досада исчезла. Он отступил в тень, говорили про Андерсона, и Морган снова почувствовал себя газетчиком. Морган уже тогда сильно сомневался в том, что политика вообще имеет хоть какое-то значение. Он был убежден, что понимать людские поступки много важной, нежели располагать властью, понуждающей их к этим поступкам. Ему казалось, что величайшие вопросы, в которых нужно разобраться, величайший риск, на какой необходимо пойти, живут в самом человеке и нечего искать их на общественном поприще. Однако политики и их тонкое искусство увлекали его в чисто профессиональном плане— ведь они не щадят ни себя, ни своих трудов, ни те видения и побуждения, которые управляют их жизнью, и (тоже профессионально) Морган понимал, что Хант Андерсон, кем бы он ни был — дураком, пророком или же фанатиком с больной совестью,— во всяком случае, не из тех простодушных доброхотов, одного из которых он днем так ловко разыгрывал перед сенатской подкомиссией. Помимо всего прочего, Андерсон умел пить виски: налитый бокал пустел так же быстро, как бокал самого Моргана. А в те дни, подумал Морган, у меня даже мул свалился бы под стол.
— Ну, сегодня, если все учесть, вы предстали не в худшем виде. Во всяком случае, они вас слушали, а это уже кое-что значит.
Андерсон захохотал.
— Они пришли поглазеть, как сын Старого Зубра строит из себя политика. И мне, Морган, нужно было добиться, чтоб они увидели именно то, чего ждали. — Вновь та же чудесная улыбка осветила его лицо.— Старичков надо подбодрять. Какой бы жалкой ни была жизнь человека, Морган, ему нужно знать, что есть что-то, до чего он чуть-чуть не дотягивает. Может, он топчет какого-нибудь лежачего, но все-таки ему необходимо смотреть вверх и видеть человека, который выражается чуть грамотнее, знает чуть больше и живет чуть лучше. Поймите, не тот, кто недосягаем, не тот, кто его топчет,— просто ему необходимо знать, что в этом мире можно добиться чуть большего, нежели добился он. Точно так же он посещает церковь: может, он никогда не попадет в рай, но ему нужно знать, то рай существует и что у него все-таки есть надежда туда попасть.
Морган вспомнил слова Зеба Ванса: «Они охотно наплевали бы на закон, на землевладельцев, как плевал Старый Зубр».
— На вашем месте, имея желание изменить историю,— казал он,— я не рассчитывал бы на поддержку Зеба Ванса Макларена.
— Если я выставлю свою кандидатуру в губернаторы, он меня поддержать и не сможет. Это известно. Каффи дважды его поддерживал. И по законам, согласно которым живет эта шайка, у него нет выбора. Я просто-напросто умасливал старичка. Мне вовсе не нужно, чтоб он стал мне поперек дороги.
— Он мне говорил, то вы можете побить Каффи.
— А вы этому не верите. Вы считаете, что я дилетант. Сын человека, о котором добрым людям и вспомнить стыдно. Без собственной организации. Однако для скачек нужды две лошади, и если хромает на обе ноги, то обычно выигрывает вторая.
— Каффи — серенькая личность, но ведь такими были все наши губернаторы, кроме разве вашего отца и Зеба Ванса. И вам придется бороться не просто с Каффи, а со всей их шайкой. А нужно вам попросту взойти на ступеньку «лестницы», чего с вашим именем и в вашем возрасте добиться в общем нетрудно, если, конечно, торопиться вам некуда. Но выставить свою кандидатуру против Каффи сегодня — это верный способ вообще ничего не добиться. И вы сами это прекрасно знаете.
