Наталия Сухинина - Где живут счастливые?
Внучка, пошарив для порядка в мешке, вытащила коробку с посудой. В глазах девочки затеплился интерес к жизни.
Вот. Вот тебе подарок, - посуда осторожно переправилась в Машины руки. Девочка нетерпеливо открывает коробку и вдруг со злостью запускает ею в бабушку. Посуда не разбилась. Только разлетелась по пушистому паласу в разные стороны: блюдца, чайничек, ещё блюдце...
Я тебя что просила купить? - кричала девочка, позеленев от злобы, — а ты мне посуду, сама в неё играй, дура, дура...
Ах ты, дрянь, - схватил я девочку за руку, - ах ты дрянь, - какие уж тут прибаутки, еле сдержался, чтобы не дать ей хороший подзатыльник. Губы Маши задрожали от обиды, она изо всех своих десятилетних сил шибанула дверью в соседнюю комнату и завыла там по-бабьи, протяжно, душераздирающе.
Простите, простите, Виктор Иванович, нервная она, мать уехала, я с ней... Никаких сил нет. Может часами лосины перед зеркалом примерять. У неё их восемь пар, разные, в Китае они копейки. А меня она просила, этот, как его, с наушниками, дорогой очень, не осилила. Думала, посудой угожу, да вот не угодила.
Так и ушли мы из квартиры под вой Маши и виноватые причитания старой вахтёрши.
У Кати из шестого цеха пятилетний мальчик. Он-то Деду Морозу обрадовался. Волнуясь, рассказал стишок про снежинки, повёл к ёлке, даже шоколадку подарил. А я ему из мешка - пожарную машинку! Красную, громыхающую! С поднимающейся лестницей! Артём поиграть побыстрее хочет, а мама приглашает гостей на кухню, чай попить. Пирогов напекла Катя, готовилась. Съели по пирожку. Андрей толкает, пора.
Направились к выходу, и случайно задел я своим посохом дверь в соседнюю комнату. Раскрылась дверь и увидел я в инвалидной коляске старого человека, сгорбленного, укутанного пледом.
Кто там, Катя?
Да отец, отец, — торопливо сказала Катя и прикрыла дверь. — Он плохо ходит, сидит целыми днями...
Я уже взялся за ручку входной двери, но вдруг почему-то вернулся. К отцу...
Здравствуйте, дедушка, — шагнул я навстречу. - С Новым годом вас! Дед взглянул удивлённо, радостно. Потом коснулся рукой моего посоха. И то ли спросил, то ли воскликнул:
- Дед Мороз?!
Дед Мороз, - подтвердил я. - Дай, думаю, зайду к такому старому, как и я, деду. Дай, думаю, скажу ему - с Новым годом! А ещё спасибо скажу за жизнь честную, трудную.
Сынок, сынок, — засуетился дед, — ты как попал- то сюда, в мою келью?
Специально пришёл. Знаю, живёт в этой квартире старый, заслуженный человек. Пришёл поздравить.
Меня? Специально меня? - руки у деда задрожали.
Подарок, подарок нужен, а нет подарка...
И вдруг в кармане шубы нащупал я шоколадку, подаренную Артёмкой. Есть подарок!
Вот. Шоколадку принёс. Пусть весь год жизнь у тебя будет, дедушка, сладкая, как эта шоколадка.
Какое там, — махнул он рукой, - старость, она, сынок, сладкой не бывает. Она такая горькая, не приведи Господи. Нет, скажи честно, ты специально ко мне пришёл?
К тебе, к тебе, что я, врать, что ли буду!
Ко мне, ко мне, — старичок заворочался в своём кресле, - вот оно какое дело, знают меня, знают. Что не ел чужой хлеб Григорий Иванович, честно жил. Ты уж извини, что я в таком виде. Гости ко мне не ходят, я по-домашнему. Но я сейчас... Он стал приподниматься, опираясь на подлокотники кресла. А поднявшись, крошечными семенящими шажками направился к гардеробу. Трясущимися руками открыл его и достал чёрный в серую полоску пиджак с звенящими на нём медалями. Попросил — помоги надеть, сынок. Я плакал. Я плакал, понимаешь? И винился в эту минуту перед всеми такими вот забытыми, дряхлыми, изболевшимися, изжившимися людьми, которых в лабиринтах наших домов с благополучно светящимися окнами несть числа. Старость сладкой не бывает... Но она бывает хотя бы достойной, если не одинока. Если нет с ней страшного чувства отработанной пустой породы, если не видит она, что её терпят, что она в тягость, если вспоминают её хотя бы по праздникам.
В лифте мы стояли друг от друга отвернувшись. Но я заметил, что у Андрея размазан по щекам грим. Хорошо ещё, что он не увидел моих «скупых мужских слёз».
Пойдём, пап, домой, — попросил Андрей на улице. - На сегодня хватит.
Но я уговорил его зайти ещё в ближайший дом. В квартире шла пьянка и Деда Мороза там ждали только завтра. Девочка в комнате рисовала, а на кухне мама принимала гостей кавказской национальности. Гости дали Снегурочке два мандарина, а мне налили до краёв стакан.
Не пью на работе, — отговорился я и спросил тихо хозяйку, — подарок-то дочке купила?
Подарок... Да нет ещё... Завтра куплю, завтра, с получки, скажу, от Деда Мороза.
Тут меня прорвало:
Бегите, — говорю гостям, - в магазин, пока открыт, и купите девочке подарок. Девочке нужна игрушка. Хорошая. Идите. А я тут подожду.
А ведь пошли. Засуетились, загремели лифтом. Через пятнадцать минут пришли с Барби и... бутылкой «Распутина». Гулять так гулять.
Девочка обрадовалась подарку. Прижала куклу к себе, тихо сказала «спасибо» и ушла в комнату, прикрыв дверь поплотнее.
Вечером дома нам не хотелось рассказывать о прожитом дне. Слава Богу, досталась жена с понятием, в душу лезть не стала, догадалась - что-то неладное у нас на сердце.
Утром Андрей попробовал от роли Снегурочки откосить.
Может ты один, пап? Сколько можно рядиться и гримироваться?
И тут я очень испугался. Если я один шагну сегодня в этот омут квартир, где ждёт меня не весёлый Новый год, а тяжёлое дыхание будничной жизни, в которой почти как у Толстого: все несчастливые семьи несчастны по-своему, я не выдержу. Сорвусь и долго ещё не смогу прийти в себя.
Мужчины друг друга в беде не бросают, - напомнил я своему четырнадцатилетнему сыну.
И мой мужчина, вздохнув, пошёл обряжаться Снегурочкой.
В очередной квартире при нас с Андреем раздался телефонный звонок. Межгород. Сын сообщил матери, что никак не сможет приехать к ней на Новый год. Изменились обстоятельства. Она заплакала и кивнула на холодильник - кому я всё это наготовила... В другой квартире молодая пара подвела меня к кроватке девочки, которая от рождения не ходит. Девочка приняла слабыми ручками большой, в серебряной бумаге свёрток и отвернулась к стенке. В третьей... Я могу рассказывать очень долго. Давай лучше чай пить».
А кто был последним в вашем новогоднем марафоне?
А последними были два мальчика-близнеца. Мама ушла куда-то, и они умудрились уронить люстру на пол. Катались на ней, что ли. Сидят, ревут.
Я им:
Не ревите, я же Дед Мороз, у меня все электрики в городе знакомые. Сиди, Снегурочка, с ребятами, а я за электриком побегу.
Прибежал домой, переоделся, взял дрель, тестер и бегом обратно. Вижу - сидят близнецы на полу вокруг люстры, а Андрей им как Шахерезада какую уж по счету сказку...
Прикрепили люстру. Успели до мамы. Так и пришли домой. Андрей - в костюме Снегурочки, а я с дрелью. И знаешь, так мне в новогоднюю ночь тоскливо стало, так невесело, давай, говорю своей Валентине, выпьем. Налили по рюмочке.
Давай выпьем за Григория Ивановича, чтобы не был так одинок на старости лет, за тетю Дашу-вахтёра и ее непутёвую Машеньку, за маму Машенькину, чтобы заработала она денег на сто лет вперёд и никуда от своей дочки не уезжала. За каждое светящееся в нашем городе окошко, за людей наших - измотанных, затюканных жизнью, нервных, немощных, обездоленных, обманутых...
А за счастливых пить будем? - спросила жена.
Да где они, счастливые-то? Сколько ходил, не видел.
Да вот они, — кивнула Валентина на сидящих за столом Андрея, старшего нашего Дмитрия и совсем маленького Дениску. Вот они, с тобой рядышком. И слава Богу, всё у нас пока хорошо. И ёлка. И подарки. И даже свой Дед Мороз со Снегурочкой.
Спасла меня Валентина в ту новогоднюю ночь. Думал, уж совсем не одолеть подступившей к сердцу печали.
Вот и всё, что рассказать хотел. Ещё чайку выпьешь?
ПРОКОЛ В БИОГРАФИИ
Уже несколько дней пытаюсь вспомнить строчку. Стихов ли, песни ли, афоризма ли, читанного в толстом сборнике... Строчку, высвечивающую суть моей героини. Что-то такое про русскую женщину, но не про горящую избу, не про коня на скаку, это вестимо, это на поверхности. Нет, что-то другое, менее известное и более глубокое. Кажется, не обойтись без этой строчки-подпорки в моих заметках, лучше не скажешь, а не припоминается. И, отчаявшись, осталась я один на один со своей знакомой в брянской деревне с удивительно русским названием- Синезёрки. Поднялась на крылечко, тихонько стукнула в окошко и на традиционное «Кто там? » ответила, как есть:
Из Москвы. Корреспондент.
Хозяйка отворила. Провела в горницу. Указала на табуретку. Села напротив. И - заплакала. Потом спохватилась, утёрла слезы кончиком платка, бросилась хлопотать насчёт чая.
Антонина Павловна, не беспокойтесь, расскажите лучше, как живете здесь.
Опять заплакала. Так и пробиралась к разговору через слёзы свои с нескольких попыток. Я её не торопила и все пыталась разобраться в одной мучившей меня проблеме. Правы ли мы, журналисты, считая законным своим делом заглядывать в душу человеческую и сидеть, пережидая эти слёзы, держа наготове блокнот и ручку, в твёрдой уверенности, что нет другого выхода, - работа, мол, такая, судьба такая... Кто осудит? Пытались люди, почтенные и разумные, объясняли, что работу надо выполнять достойно, а раз достойно - значит на совесть. А раз на совесть, то главное - разговорить человека. Но я вижу, как конфузливо заслоняется от меня руками Антонина Павловна, стыдясь слёз, и заталкиваю подальше в сумку блокнот и ручку, постыдно торопясь, дабы не успела она рассмотреть «орудия моего производства».
