Наталия Сухинина - Где живут счастливые?
Можно, ночевать у вас останусь? - спрашиваю. - Только, пожалуйста, никаких хлопот, я и на полу могу...
- Не позволю на полу, - отчеканила она твёрдым голосом. Решительно отодвинула табуретку, подставила мне чашку с глубоким блюдцем.
Жест этот красноречивее всяких слов. «Хватит прохлаждаться, - говорил он. - Посидела, поревела, за дело пора. А дел в доме!.. Печка не топлена, скотина не кормлена, коровы не доены, беда...»
Коров у Тарасенковой две — Марта и Белянка. Два телёнка. Есть поросёнок, куры, гуси. Огород за домом. В сотках я ничего не понимаю, но пышный по весне ковёр из зелени всех оттенков, окаймлённый густым кустарником, может выткать только пятижильный человек, чей будильник не прозевал ни единого рассвета.
Знаю, Антонина Павловна Тарасенкова - бывшая вздымщица (собирательница сосновой смолы-живицы) леспромхоза, полный кавалер орденов Трудовой Славы. Из тех кавалеров, которых мы теперь не то что стыдимся - нет, но для удобства и маленькой хитрости слегка иронизируем над ними. Было время такое выдумывали себе героев, вождей, кавалеров. Дутым оказались многие, но такое уж было время, теперь-то поумнели. Вот и она, Тарасенкова, кавалер того времени. Три ордена, один за другим, сложила и завязала в старый линялый платок вместе с фотокарточками, обязательными к случаю.
Ушла Антонина Павловна доить корову, а мне из подола фартука вывалила на стол альбомы. Любуйся… Вот кремлёвские снимки. Строгие, с обязательными галстуками, костюмы, одинаковые лица с пристегнутыми торжественными улыбками, и она - с мучительно напряжённым взглядом. Вязаная кофточка, зачёсанные назад волосы, прямая, застывшая перед объективом по долгу своему: как все, так и я, только бы уж поскорее... Я перебрала их целую пачку - старых, застойных времён карточек. Среди галстуков, костюмов, благополучия пышнотелых мужчин, чубатых и лысых, усатых и белозубых - она. Маленькая беззащитная птичка, нечаянно попавшая на пир сильных мира сего и мучительно пережидающая «праздник».
Простенькая открыточка попалась среди карточек. Детский старательный почерк вывел слова насчёт счастья и здоровья: «Бабуля, желаем тебе...» Бабули-то счастье известное: были бы внуки сыты, обихожены да здоровы. Но была ли счастлива тогда, когда» терпеливо переждав щёлканье фотокамер, возвращадясь в набитой электричке в Синезёрки с тянувшими жилы от московских гостинцев сумками и оставалась одна за этим вот самым столом, клала на ладонь тяжёлый орден и долго рассматривала его, как заморскую диковину. Она снимала вязаную, купленную на выход, кофточку, вешала на плечики в шкаф, доила коров, запирала на засов двери и ложилась спать, потому что вставать завтра до рассвета и идти в лес. На подсочку.
Сосны в лесу только для нас одинаковые. А у подсочницы (вздымщицы - всё одно) они как люди. У одной ветви густые, у другой - пореже. Одна верхушкой богата, другая стволом-красавцем. Надо помнить каждую сосну, а их на участке десять-двенадцать тысяч. По шажку от сосны к сосне - и вот тебе двадцать километров. Каждый день. Из месяца в месяц. С 1950 года.
Сколько живицы собрано за это время, сколько километров по кочкам да по болотам пройдено, сколько раз секатор её врезался в гладкую плоть ствола, чтобы отобрать у дерева душистую влагу? Это я рассуждаю. А ей рассуждать было некогда. Раз-два. Секатор взвивается вверх, замирает на минуту. Три шага в сторону, опять мелькнул секатор. Ещё пара шагов, поворот влево, вон к той сосне, ещё раз-два, опять несколько шагов вперёд. Опять поворот. Теперь вправо. Её танец лёгок не оттого, что прост, лёгкость эта натанцованная, танцевала этот танец годами, выверяла каждое Движение. Теперь ночью разбуди, пойдёт кружить между соснами, хоть глаза завяжи - не перепутает.
А шрам, а шрам на руке? Видно, всё-таки дала осечку память, не послушался секатор, сорвался? Ни при чём тут секатор: Топор пошёл в ход. И махал им в пьяном угаре, в безумной злобе человек, ставший отцом детям её и потому терпеливо ею сносимый. Как детям без отца? Извечное оправдание русских женщин, зажимающих сердце своё в кулак, чтобы не чувствовать стыда и боли. И она долго жила с зажатым сердцем, с нутряным надрывным рыданием ради крошечных дочек, дабы не остались однокрылыми. «Какой-никакой, а отец», - повторяла соседкам. До поры повторяла.
Она ушла из дома ночью, наскоро перемотав истекающую кровью руку и ополоснув холодной водой свежие синяки. Перину, подушки, одеяла - всё, что нажила каторжным трудом своим, оставила. Главное её богатство держалось за юбку и размазывало по грязным щекам слёзы. Нет, ещё стулья взяла. Почему-то стулья.
Леспромхоз дал казённую площадь. Полдома, продуваемого ветрами, и кусок земли под огород.
Плакал. Прощения просил. Жалобил, что дети, мол, дети... Не пустила на порог. Одна растила детей. От денег его отказалась. Потому, что была сильная да выносливая?
Потому что в двух лицах, - смеётся она. - И за мать, и за отца. Куда было деваться? Дятел я. Мне так и говорил муж мой. Ты, Тонь, дятел, а я ворон. Дятел долбит каждый день, а ворон готовенькое ищет.
Нашёл?
Да где найдёшь? Сейчас уж старый. Иногда встречу, жаловаться начинает, денег, говорит, нет. Я ему и
советую - подавай на алименты, буду тебе платить. Жалко его, так всю жизнь и прокуролесил.
Жалко... Она подпирает щёку разрисованной шрамами рукой и опять, гляди, вот-вот заплачет. И, видимо. помогая себе справиться с нелёгкими воспоминаниями, предлагает:
Хочешь, весёленькое расскажу?
А весёленькое — это встреча с волком. Вышел он из-за ближайшей сосны, большой, лохматый. А она знай себе секатором машет.
Оглянулась ненароком - стоит. Достала из кармана связку ключей и давай ими звенеть перед волчьей мордой, отпугивать. А ведь испугался! Бочком, бочком - и пропал в лесу, - смеётся Антонина Павловна, прикрыв рот краешком платка, будто смущается - извини, мол, но испугала я волка.
Пытаюсь представить её в лесу одну-одинешёньку, среди сосен под небеса, волков-медведей, под дождями-грозами. Маленькую женщину, прыгающую от сосны к сосне, с одной думой в голове: как там её дети? Вернувшись, чуть не с разбега кидалась топить печку, стряпать ужин, кормить скотину, полоть огород. И правда, видать, пятижильная. Двадцать лет была первая в леспромхозе, мужиков по нормам обходила. И какой это корысти ради? Сидеть в президиумах ей, как и перед объективом, в тягость, а если слова какие где сказать, так уж и совсем мука. Почему в-первые рвалась? Разводит руками, будто извиняясь за свой промах:
Да выскакивала как-то..
Скорее всего, потому выскакивала, что не умеет она работать вполсилы. Это ей ещё труднее, чем накручивать по двадцать километров вокруг сосен. Впряглась в мужское ремесло из-за детей и из-за них бежала от дома каждое утро через поле, мимо речки - к лесу. Рекорды свои ставила, чтобы выжить и детей поднять.
Одна ли такая Тарасенкова? Много таких пяти- жильных рекордсменок, угробивших своё здоровье на трудовых вахтах застойной поры, маются теперь по домам престарелых, по больницам, стонут по ночам в одиноких своих домишках. У Тарасенковой хоть дети есть. То сами приедут, то внуков на каникулы подбросят. А без них она бы пропала. Потому что никогда серьёзно к себе как к орденоносцу, кавалеру (вот слово-то потешное) не относилась. Ну нужны там кому-то её рекорды, наверное, раз тормошат, фотографируют, в Москву посылают.
Кавалер трёх орденов Трудовой Славы живёт себе потихонечку в Синезёрках. Туго завязаны в старую косынку все ордена и куча грамот. Все они, грамоты, золотом по глянцевой бумаге: «За большие заслуги...» Все одинаковы и безлики. И опять про время торопливо подвёртывается на язык. Время такое было, время! Мелькало, как в гигантском телевизоре, определив себе в правду то, о чём договорились. Только вот когда договаривались, Тарасенковой рядом не было, месила она в это время резиновыми ботами грязь среди сосен. А заботы возникали, даже в голову не приходило воспользоваться статусом «кавалера». Не знала даже, ЧТО можно воспользоваться. И про то, что «кавалеры» без очереди обслуживаются, вряд ли знала. И про депутатские залы в аэропортах, и про бронь на поезда, и про вагоны СВ, и про спецраспределители.
Та самая казённая площадь - по сей день её. Полдома за стеной опустели, и продувает Тарасенкову, и сырость мучает, и крыша ремонта просит. Раздобыла ей как-то давно, в то самое, ещё застойное, время, соседка памятку персональных пенсионеров союзного значения. Тарасенкова под неё подпадала. Там и про дополнительную площадь аж до двадцати квадратных метров было. Как раз бы те полдома - да утеплить, да порядок навести.
Ходили, спрашиваю, - добивались?
Да не собралась как-то...
Почему?..
Плачу.
Вот так. Всю жизнь работая, не разгибая спины, поверяя слёзы свои и сетования лесной чаше, она совершенно не освоила необходимую современную науку вертеться. Кто не искусен в ней, тому несладки наши будни и праздники. До секретарш, бывало, доходила. Но перед их незамутнённым взором робела, проклинала своё намерение и торопилась обратно, глотая на лестнице горькие слёзы.
