Unknown - Перерыв на жизнь (СЛР, 18+) :: Дамский Клуб LADY
— Прекрати! — кричит она и не узнает собственного голоса.
Артём замирает. Касается ее щеки. Дожидается, пока она откроет глаза.
— Рассказывай сама. Или я сделаю пару звонков и через пару часов буду знать о тебе все.
— И тогда ты исчезнешь из моей жизни, — требует она.
— Может быть.
— Поклянись, что исчезнешь. Навсегда оставишь меня в покое. Поклянись, что оставишь меня в покое, если я расскажу тебе
все! — орет она ему в лицо.
— Клянусь, — соглашается он.
fima 10.03.2015 21:19 » Глава 10
Преступление созрело и упало, как камень,
как это обычно и бывает.
«Собачье сердце»
В квартиру Гергердта Дружинина шагает несмело. С опаской застывает у двери, стягивает куртку, растерянно шарит
взглядом по стенам, хотя все знакомо до мелочей — каждый уголок этой огромной двухуровневой квартиры, — но ведет
Рада себя так, словно она здесь впервые.
Артём оставляет ее одну, дает время собраться с мыслями. Поднимается в спальню, сбрасывает свитер и натягивает
футболку. Такое терпение проявляет только от уверенности, что Рада непременно все расскажет. Ему больше не нужно
ловить ее на странностях, не нужно задавать каверзные вопросы. Она не выйдет из квартиры, пока все ему не расскажет.
Оставшись одна, Дружинина вздыхает свободней. Думает, куда бы примоститься. О таком не сообщают за чашечкой кофе.
На диван тоже не сядешь. Это ж не диван, а… траходром какой-то. Несколько модулей, обтянутых коричневой кожей. Нет
спинки, опереться не на что. Только у Геры хватит ума поставить в гостиной такой диван. Хочешь дезориентировать
собеседника – предложи присесть на такой диван.
Зажав в руке пачку сигарет и зажигалку, Рада бредет мимо панорамных окон, завешанных полупрозрачным тюлем.
Огибает огромный обеденный стол. Гера не приволок ее сюда силой, она сама предложила поехать к нему. Этот разговор
должен состояться здесь, а потом она уйдет.
На мгновение Рада застывает у лестницы и садится на ступеньки, прижимаясь ближе к стенке. Закуривает.
— Принеси пепельницу, — просит Артёма, когда тот спускается к ней.
Он приносит пепельницу. Вытаскивает из кармана джинсов Sobranie Black Russian. Садится ступенькой ниже и достает из
пачки черную сигарету с золотым фильтром. Зажимает ее между пальцев, не спеша прикуривать. Смотрит на Дружинину.
Она складывает губы трубочкой, выпускает дым тонкой струйкой. Надолго уставившись на тлеющий кончик, держит перед
лицом сигарету, как свечку,
— Знаешь, я же экзамены в универе кое-как сдала. На тройки. Я училась в Петербургском государственном. А диплом
защитила на «отлично», ну, потому что он уже написан был. И рецензия была. — Тут она вздрагивает, перехватывает
сигарету, держа между указательным и средним, и переводит рассеянный взгляд на Гергердта. На его хмурое потемневшее
лицо. — Я курить начала, потому что надо было с траликов спрыгивать. Голова совсем не работала, а мне голова нужна.
Аспирантура же... Кандидатская… — усмехается она. — Вот. Курить и начала. Не для успокоения. Не успокоят меня
сигареты. Просто надо было привычку новую найти. Механическую, что ли. Заменить одно действие другим. Сигарета вместо
таблетки. Думаю про таблетку — достаю сигарету. Понимаешь? Так и отучилась. О-о-о, как меня ломало… — Глубоко
затягивается. — А в инструкции написано, что транквилизаторы не вызывают привыкание. На тех, которые я пила, так было
написано. П*здят все! — Взрываясь хохотом, хлопает Геру по плечу и закашливается дымом. Продышавшись, затихает,
словно забывая, о чем говорила минуту назад. — Бросить курить ни разу не пробовала, не знаю, смогу ли. А без таблеток,
знаешь, как страшно было, знаешь? Не передать. Я в квартире собственной боялась. В комнате закрывалась на замок.
Попросила отца, чтобы замок в мою дверь врезали. Я у них жила, у родителей. Закрывалась на ночь. И днем, бывало. Год
просидела в своей комнате. Я и телевизор. Потом поступила в эту долбаную аспирантуру, а то маман испереживалась, что
вся жизнь под откос. Два года проучилась и бросила. Нахера мне эта кандидатская? Вот скажи, Гера, нахера мне диплом
кандидата экономических наук? — спрашивает она и замолкает. Точно и правда ждет, чтобы Гера ответил. Но тот не
отвечает. Застывает на ней напряженным взглядом. И сам застывает, как камень. Недвижимо сидит, кажется, и не дыша. Ей
вдруг от его ледяного спокойствия становится уютно. Придерживаясь рукой за стену, она сползает ступенькой ниже. Садится
рядом с Артёмом. Придвигается, прижимаясь к его теплому боку. Глядя на сигарету, продолжает: — Я много не помню.
Наверное, если бы все помнила, то вены себе вскрыла. А так не смогла. Смелости не хватило. Трусиха я, — тяжело
выдыхает, распрямляет ноги, трет свободную ладонь о бедро. Потом снова подгибает колени, сжимаясь в комочек.
Опускает голову. Упирая локоть в колено, прикрывает глаза ладонью и переходит на шепот: — Не помню я сколько их было.
А жених мой… не хочу даже его имя вспоминать… только один раз в больницу пришел. И все. Но я его понимаю. Зачем ему
такие проблемы? Зачем я ему такая… Он даже про беременность не знал, я ему сказать не успела. А потом… зачем потом?
Блин! — ругается, случайно стряхивая пепел на джинсы. Дует на коленку. — Психологи говорят, что это защитная реакция –
частичная потеря памяти. Я ходила к психологу. Несколько раз. — Все дует и дует на джинсы. — Мама меня водила. А потом
я вернулась из Питера, снова стала жить с родителями и уже не пошла. Не хочу все это переживать еще раз. Не могу. —
Наконец, оставляет в покое свое колено. — Когда один или два насилуют, понимаешь, сколько их… а когда больше… не
различаешь уже… три, четыре… я не помню, — отрывисто шепчет она, перескакивая с мысли на мысль. Снова прячет глаза
под ладонью и говорит громче: — А те уроды, Гера, — это не быдло какое-то. От них дорого пахло, как от тебя. Дорогим
алкоголем и дорогим парфюмом. Они так развлекались. И им за это ничего не было. Я от удара по голове сразу потеряла
ориентацию, потом меня куда-то утащили, увезли… в какую-то квартиру. Наверное. Запомнила только номер автомобиля, я
же по циферкам спец, запечаталось в голове и все. Я по запаху могла их отличить. Но я же не собака. Это к делу не
пришьешь. Они меня на части разодрали, матку мне наизнанку вывернули, а им за это ничего не было. Ни-че-го. Врачи
сказали, что я вряд ли смогу забеременеть. А я и не хочу. Я жить не хочу, зачем мне ребенок. — У нее начинают дрожать
руки. И вся она дрожит. Прижимает сигарету к губам, затягивается. — Я все ждала, когда это кончится. Не верила. Мне
казалось, что все вокруг сошли с ума. Ничего не произошло, просто все вокруг сошли с ума. Разве со мной могло такое
произойти? Даже когда лежала на больничной койке под капельницами… когда не могла есть и пить, не могла голову
оторвать от подушки... разговаривать… я не верила... и все ждала… думала, вот сейчас закрою глаза, засну, а проснусь, и
все исчезнет. Все кончится. Все будет как раньше, а я буду здоровой. Но оно не исчезало, не кончалось. И не кончилось.
Никогда не кончится.
— А родители… знают? — единственное, что спрашивает Гергердт сломленным глухим голосом. Он так и не прикурил свою
сигарету.
Она почему-то смеется.
— Да, конечно, — снова шепчет. — Папа замкнулся. Он чувствует себя виноватым. Потому что не уберег. Ну и просто
потому, что он тоже мужчина. До сих пор не знает, что ему говорить и как говорить. А мать считает, что виновата я сама.
Потому что хорошие девочки не ходят по ночным клубам. Особенно, если они беременные, — произносит последнее звонко и
язвительно, и начинает плакать. Сначала беззвучно, как утром. Потом подвывать. Потом замолкает, пригибается к Артёму, к
его уху, и напевает неровно: — Отчего в голове не растут цветочки, а растут они в траве и на каждой кочке… Если волосы
растут, значит их сажают, почему сажать цветы, мне не разрешают… Хорошо бы сделать так — срезать все кудряшки… в
середине красный мак, в вокруг ромашки… — обрывается, роняет голову на колени и плачет в голос. Отчаянно. Надрывно.
Гергердт уже не смотрит на нее. Он трет лицо и тихо постанывает в ладони. Зарывается пальцами в волосы, сжимает
затылок. Последние Радкины слова взрывают его изнутри. Он срывается с места, загораясь черной бессмертной яростью.
Она разворачивается внутри, невыносимо больно и мучительно медленно сминая душу. Она неотвратимо и неизбежно
ломает его. Топит в кипящей лаве безумия. Чистая и уродливая ярость намертво сжимает его в объятиях, обволакивая
