Неизв. - i_166602c1f3223913
русский патрон и принялся расковыривать его штыком. Вынув пулю, он
высыпал порох из патрона себе на ладонь, а затем пересыпал примерно
половину обратно и снова забил пулю тупой стороною штыка.
– Чего ты тут делаешь? – спросил его Швейк. – Ведь так же он не выстрелит.
– Будь спокоен, братец, выстрелит, – возразил солдатик. – А все там
нельзя оставить, потому что это слишком сильный заряд и может оторвать
всю лапу. Если, дай бог, русские начнут нас обстреливать, пока мы еще
здесь, я в кустах то выпалю себе сам в руку, так что никто и не заметит, а потом айда на перевязку! Я уже схлопотал себе настоящую рану в живот, так что во второй раз мне вовсе не охота. Плевать мне на всю эту войну.
Человек должен разум иметь. Намочи кусок брезента, оберни им руку и
зажаривай себе на здоровье в нее русский патрон – самый пройдоха врач не
разберется. М да, братец ты мой, я уже полгода на фронте, всего всего
насмотрелся, и меня не так то легко поддеть.
– Еще лучше, если на ногу положить буханку хлеба, – вмешался в разговор
другой солдат. – Казенный то хлеб вытягивает всю грязь, порох и дым из
раны, а кость простреливается очень гладко.
– Нет, братцы, лучше всего дерн, – заявил третий. – Надо акуратно
вырезать порядочный кусок густого дерна, крепко обвязать его на себе, и
тогда пали хоть полный австрийский – получится только ровная дырочка, Русская пуля слишком сильно вертится в стволе, так что может раздробить
тебе кость.
– Мне мой брат, который был на итальянском фронте, писал из лазарета, что у них солдаты устраивают себе такие штуки камнями, – раздался чей то
голос из за куста. – Они кладут одну руку на камень, а другой бьют по
ней, тоже камнем. Брат писал, что он таким манером левой рукой отбил
себе все мясо с правой от локтя до самых пальцев, и что у него рука
отсохнет. Да, да, у него характера хватит.
– А чего ради себя калечить? – отозвался куст с другой стороны. – С вами
и так ничего не будет. Не стреляйте, что бы с вами ни случилось, –только и всего! Вот я пять месяцев был на фронте, был восемь раз в бою и
не расстрелял ни одного патрона. Не убий, и не убиен будешь, не калечь
других, и сам цел останешься. Над нами – судьба, и судьба – справедлива!
Голос, прозвучавший последним, представлял прекраснейший цвет
человеческой культуры; солдат, которому он принадлежал, был больше, чем
самый знаменитый художник, скульптор, поэт и артист, взятые вместе. Это
был человек, который не хотел убивать и не; имел намерения дать себя убить.
В Швейке возбудило живейшую симпатию то обстоятельство, что солдат не
хотел стрелять; он с удовольствием расспросил бы его поподробнее, но
вернулся поручик Лукаш, после того как к нему снова был прислан
ординарец, и скомандовал:
– Вперед! Равнение на меня!
Шрапнели стали реже, перестрелка стала затихать и цепь двинулась вперед
по лугу, пересекла засеянное поле и стала подыматься по отлогому склону.
И тут она увидела картину только что закончившегося боя: груды русских
трупов. Ни одного австрийского, ибо высшее командование и тут старалось
воздействовать психологически. Пока солдат сам не попадал в передрягу, он должен был во что бы то ни стало представлять себе картину боя в
стиле рыночного лубка: падают одни неприятельские солдаты, а наши
стреляют в них, колют и рубят их, преследуют их по пятам и выходят из
всего этого без единой царапинки, потому что их охраняет целый сонм
ангелов хранителей и за них молится в своем венском дворце престарелый
монарх.
И вот трупы русских солдат валялись по всему склону. Они лежали разутые, на спине, на боку, ничком, как застигла их смерть, и страшный оскал их
зубов в почерневших лицах должен был возбудить отвагу в наступавшей
австрийской армии.
Швейк весь съежился при виде этой потрясающей картины, но затем взглянул
внимательнее и обратился к вольноопределяющемуся Мареку: – Неужели их так и закапывают? Не посыпают даже негашеной известью?
Солдату полагается глубокая могила и сверху негашеная известь – вот, мол, вам, братцы, за ваши труды! По моему, за это дело должно было бы
взяться Пражское бюро похоронных процессий и прислать сюда гробы. Ведь
даже неотесанные доски теплее, чем одна рубашка, в которой их тут
хоронят. А Марек ответил как во сне:
– Хорошо взять либо смоченный брезент, либо густого дерну… А мне, Швейк, этой ночью снилось, будто я поехал домой в отпуск. Мать моя приготовила
вареники, поставила их на стол, и я сел есть. Вдруг приходит наша
дворничиха и говорит: «Барыня, а где же ваш сын?» А меня то за блюдом с
варениками вовсе и не видать. Ну, я вышел, и дворничиха со мной
поздоровалась и спрашивает: «Как же так, молодой барин, вы все еще на
фронте? Все порядочные люди уже либо в России, либо в лазарете. Ведь вам
же, поди, тоже не выстоять?» Швейк, ты веришь в то, что сны бывают
вещие? Я – да! Эта война мне вовсе не по душе, и я наверно стал бы
являться привидением, если бы меня закопали голым и босым. Швейк, не
менее его расстроенный представившейся картиной, вопреки всякой логике
ответил:
– В дерн я, положим, не верю, но с брезентом оно, пожалуй, было бы не
плохо… Так и быть, я тебе намочу брезент то, да сам и сведу тебя на
перевязочный.
Дальше по косогору росла жиденькая березовая рощица. Добравшись до нее, Швейк чуть не вскрикнул от изумления: она была полна солдат. Тут стояли
вперемежку германцы, гонведы, босняки, спешенные драгуны, несколько
команд минометчиков, гусары и пехота с петлицами всех возможных
оттенков. Когда они расположились на отдых рядом с босняками, те
приветствовали их словами:
– Растак вашу душу, скоро идем в атаку, а потом нам выдадут рому. Без
рома нет и атаки.
Спереди доносились непрерывные ружейные залпы и бешеная трескотня
пулеметов; русская артиллерия снова стала обстреливать рощицу шрапнелью.
Но вскоре ее огонь начал ослабевать.
– У них нет снарядов, – шепнул подпоручик Дуб поручику Лукашу, – они
сегодня опять побегут. Мы им поддадим пару.
– Пока что, они еще не бегут, – возразил поручик. – Дело, вероятно, дойдет до штыков. Швейк, – обратился он назад, – не забудь, что ты
ординарец, и держись около меня. А ты, Балоун, смотри, не вздумай удрать
со всеми консервами. Если я буду ранен, ты поедешь со мной в тыл.
У боснийцев оказался прекрасный нюх; не успело солнце склониться к
закату, как за рощицей показались нагруженные бочонками повозки.
Раздавали ром; взвод за взводом подходил со своими флягами к бочонкам, и
кто успевал выпить и подойти еще раз, получал вторую порцию. Действие
рома не замедлило сказаться. Настроение значительно поднялось, матерная
ругань босняков так и висела в воздухе. Германцы запели «Ich hatt’ einen Kameraden»^*1 <#t1>* , а у чехов один совсем охмелевший солдат встал и, держась за березу, принялся орать:
Где под Краcником, у Сана,
Бор дремучий встал,
Мертвых братьев непрестанно
Мчит бурливый вал.
Я от дома гак далеко…
Ах, слеза туманит око…
Ворочусь ли я туда?
Сердце шепчет: никогда!
– Ну, ну, не голоси, как старая баба! – заметил кто то сзади и сдернул
певца на землю.
Когда стемнело, раздалась команда: «Вперед! Вперед!» – и вся масса
пришла в движение. Люди, скотски пьяные, шли во славу императора умирать
за родину. Они находились в таком состоянии, о котором «Пресс бюро»
писало: «Наша армия возбуждает всеобщее восхищение своей доблестью и
беспримерной самоотверженностью. Она героически и стремительно бросается
в атаку, полная высокого воинского духа».
А этот «дух», которым высшее командование наполняло своих доблестных
воинов, вырабатывался на всех винокуренных заводах от Судетских гор до
Адриатического моря холодным и горячим способом из картофеля. И господа
винокуренные заводчики так шибко зарабатывали на этом продукте, который
они поставляли правительству для одержания победы над врагом, что после
войны, покупая себе новые заводы, дворцы и имения, они могли говорить: – Все это – плоды военного энтузиазма и воинского духа.
Винные пары дурманили мозг и ослепляли глаза; ничего на свете не
казалось страшным, всего можно было достигнуть – алкоголь действовал во всю.
Неровными, ломаными, волнообразными линиями наступающие лезли на врага, подгоняемые нечеловеческими криками:
– Вперед! Вперед!
Пули вокруг жужжали и свистели, все пронзительнее и ниже, словно
невидимые мухи, с мягким «ти юу, ть фи юууу» у самых ушей, так что Швейк
невольно отмахнулся:
– Отстань, проклятая!
– Вперед! Вперед! – раздалось где то совсем недалеко за ним, и он узнал
голос капитана Сагнера.
