Неизв. - i_166602c1f3223913
славу «железного» полка, который никогда не отступал, но всегда
побеждал. Он говорил, что, чем скорее войска добьются решения на бранном
поле, тем скорее можно будет вернуться к своим семьям, в объятия любящих
жен и детей; он объяснил, что наш доблестный союзник, кайзер Вильгельм
(тут унтер офицеры принялись подталкивать солдат: «Кричите: Ура! Слава!
На здар! – не то будете подвязаны!»), своим изречением: «Прежде, чем
опадут листья, вы будете у себя дома!» – имел в виду нынешнюю осень, и
что это так и есть. Крупных боев и особых опасностей больше не
предвидится, так как у русских нет снарядов, и им приходится отбиваться
кулаками. Если кто нибудь будет ранен, то должен перевязать себя сам, а
затем идти на перевязочный пункт; если по стратегическим соображениям
будет дан приказ к отступлению, то раненых не бросать, а подобрать и
унести с собою. Легко раненые не должны ничего бросать, а все, и в
особенности винтовку, доставить на перевязочный пункт, где у них се
примут под расписку.
– Винтовка – это вам не бублик, который можно спечь в несколько минут, –горячо говорил он. – Бели вы вернетесь без винтовки, то это значит, что
вы подвергаете смертельной опасности того товарища, у которого ничего не
будет в руках для защиты от неприятелей. Кто принесет винтовку, получит
пять крон, а кто ее не принесет, останется после выздоровления или
смерти без отпуска. А теперь его императорскому величеству, нашему
всемилостивейшему государю: Ура! Ура! Ура!
Солдаты без особого воодушевления подхватили: – Ура! Ура! Ура!
Капитан Сагнер слез с боченка и сказал теперь уже словно неофициально, менее торжественно и более по отечески: – Постарайтесь не попасть в плен, потому что в таком случае вы, чего
доброго, и через десять лет не вернетесь из России домой. Если кому из
вас придется пасть в бою, то вдова получит за него триста крон. Впрочем, до светопреставления нам все равно не дожить. Или, может быть, кто
нибудь желает жить вечно?
Он обвел: солдат глазами, и его взор в упор уставился на Швейка, так что
Швейк выступил из рядов и, взяв под козырек, отрапортовал: – Так что, дозвольте доложить, я не желаю!
А затем раздалась команда: «Вперед… марш!» – и батальон тронулся в путь, причем каждая рота имела свое направление. Орудия грохали чаще и громче.
Выстрел следовал за выстрелом. Проходя мимо батареи, солдаты видели, как
после каждого выстрела, дрожал воздух и орудие подпрыгивало кверху; артиллеристы, скинув куртки и засучив рукава, работали до изнеможения; пот лил с них градом…
Швейк шагал рядом с Балоуном непосредственно за поручиком Лукашем; толстяк мельник молился, сложив руки на подсумке, а Швейк утешал его: – Да ты не бойся, миляга. Ведь ты же слышал, как господин капитан
объяснял, что если тебя убьют, то твоя жена получит за тебя триста крон
премии. За ворону лесничий получает по десяти хеллеров, за хорька или
куницу – крону, за лисицу – пять. Так оно и расценено, что триста крон
вдове за мужа и сиротам за отца вполне достаточно!
Вдруг пушки забухали где то далеко впереди, и над головами солдат с воем
пронеслась очередь. Новички, впервые попавшие в бой, с любопытством
оглянулись, а бывалые стали уверять:
– Это шестнадцати-или восемнадцатисантиметровки. Покуда они летят над
нами, нам хоть бы что. Ну, а если такая штучка бахнет промеж нас, то вы
так и покатитесь… со смеху, ребята.
Тем временем Швейк продолжал развивать свои соображения по вопросу о
вознаграждении за павших в бою.
– Триста крон, – говорил он, – это вполне достаточно. Это как раз
столько, сколько стоит средней величины бык. Ведь если бы ты свалился у
себя на мельнице в омут и утонул, то твоей жене не только ни черта бы не
дали, а еще ей пришлось бы тебя хоронить на свой счет. И то сказать: если ей достанется после тебя мельница, хорошая мельница, да без долгов, она же может захороводить кого-нибудь другого, потому что порядочную
женщину, честную вдову, да еще с хорошей мельницей в придачу, всяк
охотно возьмет. И кто знает, так ли ты со своей женой обращался, как
такая хорошая женщина и жена того заслуживала? Вот я тебе расскажу, Балоун, какой был случай в пражском магистрате. Ходила туда, получать
пособие некая Андуля Проус с Франтишековой площади, работница на
Малеровой бумагопрядильне в Бубне; и вот как то раз кассир пособия ей не
дает, а глядит на нее так жалостливо, проглатывает слюну да и говорит: «Вы, пожалуйста, мадам Проус, не пугайтесь, а только пособия вы больше
получать не будете. У меня для вас очень печальная весть: муж ваш убит
на сербском фронте. Вот, получите единовременно триста крон». Тут Андуля
Проус сложила этак руки, как на молитву, слезы у нее из глаз – в три
ручья, и она как расплачется: «Слава те, господи, слава тебе! Уж и не
знаю, господин хороший, как вас и благодарить, что вы меня так
порадовали. Стало быть, Вашека в самом деле ухлопали? Вот радость то, что вы, господин хороший, даете мне за него триста крон. Я от него, от
разбойника, за всю жизнь столько денег не видывала. Так, значит, его, сокола моего ясного, душенька уже успокоилась? Он, знаете, благодетель
вы мой, перед тем как уехать, так меня отлупил, что у меня синяки на
спине и на руках и посегодня не зажили. Вот, поглядите!» И она сдернула
с себя кофточку и показала кассиру рубцы, которые остались после
мужниных побоев. Но тогда другие бабы подняли крик, чтобы она не смущала
кассира, потому что он может ошибиться при выдаче пособий. А одна даже
встала перед кассой на колени и стала умолять кассира дать ей триста
крон, а ее мужа пусть тоже убьют. Потом то оказалось, что это вовсе и не
жена, а некая Серинек, и получала пособие за некоего Франца Сланаржа, точильщика из Либеня; она была только его сожительницей, прижила от него
двоих детей, а он ее бросил и завел шуры муры с одной работницей
кирпичного завода в Прошеке. Может быть, твоя жена тоже…
Но тут Швейк должен был умолкнуть: высоко над их головами разорвалась
шрапнель, и по дороге заклубилась пыль от ударившихся о землю пуль. В
задних рядах один солдатик схватился за плечо, из которого хлынула
кровь, и бегом бросился назад.
– Повезло парнишке! – промолвил кто то позади Швейка. Но уже разорвалась
вторая шрапнель, и визг ее прорезал громкий, высокий голос поручика Лукаша: – Рота слушай! Цепью – наступай! Равнение – на первый взвод! Под
отчаянную ругань унтер офицеров, расталкивавших солдат направо и налево, рота начала делать перебежки. В третьем взводе фельдфебель злобно ткнул
солдата и рявкнул:
– Вперед… твою… Не знаешь, как цепью наступать? – Ей богу, не знаю, –плача, ответил солдат. – Я из ополченцев, две недели в роте, да и то
пролежал все время в околотке – грудью хвораю. Я не этого полка, я был в
42 м, а там меня только учили отвечать: «Шеф имперско королевского 42 го
пехотного полка есть эрцгерцог Фридрих Кумерлянский Брюхвильский
Лимбургский».
– Молчать! Иисус Мария, нам присылают детей, которым еще мамка нужна! –в отчаянии схватился за голову фельдфебель.
Стрелковая цепь развернулась. Солдаты, по недостатку обучения, не
знавшие, что им делать, глядели во все глаза на бывалых и на отделенных.
Шрапнель налетала с равными интервалами, высыпая, однако, град своих
пуль каждый раз позади наступающих. Поручик Лукаш, подпоручик Дуб и
кадет Биглер шли, повидимому, безбоязненно впереди, из чего опытные
солдаты сделали вывод:
– Значит, мы, ребята, идем только на поддержку, а впереди есть еще кто
нибудь. Потому что, как только дело станет серьезное, господа офицеры
смоются назад.
Цепь достигла луга, посреди которого протекал обрамленный ивовыми
кустами ручей. Над головами загудел аэроплан, и поручик Лукаш скомандовал: – К кустам, и залегай! Живо, за прикрытия! Он будет бросать бомбы!
Большая птица стрекотала, описывая круги, где то высоко высоко в небе, затем повернула и полетела вдоль цепи влево. К Лукашу подбежал ординарец
от капитана Сагнера, залегшего со своей ротой в поле у проселочной дороги.
– Лежать до получения новых приказаний! – скомандовал поручик Лукаш.
Солдаты зачерпнули манерками воды из ручья и напились; затем они легли
на спину и стали обмениваться предположениями, кто это перед ними и в
чем заключается их задание.
– Сегодня или в крайнем случае завтра нас раскатают дочиста, – сказал
один, на что другой возразил:
– Ничего подобного. Это просто какой нибудь незначительный русский
арьергард, прикрывающий их отступление.
Рядом со Швейком лежал щупленький, веснущатый солдатик; когда поручик
Лукаш несколько отодвинулся в сторону, он вытащил из хлебного мешка
