Эдуар Род - Частная жизнь парламентского деятеля
Монде вскричал:— Я? но… о чем я буду писать, скажи на милость?
— Видишь-ли,— спокойно объяснил Мишель,— ты можешь ей очень хорошо написать: ты ее достаточно знаешь, и это не покажется странным: ты был другом ея отца…
— Ты тоже.
Монде не обратил внимания на упрек.
— Ты можешь написать ей, что мы вместе говорим о ней… Она тебе ответит… Я узнаю, что с ней…
— A она будет знать, что ты ее помнишь… Нет, нет, мой милый, ты от меня требуешь слишком многого. Я никогда не соглашусь помочь тебе в деле, за которое потом меня будет упрекать совесть. Раз вступив на эту дорогу, ты ужь не пожелаешь остановиться, и ваша связь вновь возобновится, при моем посредничестве. Но я за твою жену, доброе и благородное создание вопреки всему, что ты о ней говорил и которая тебя любит… Я никогда ничего не сделаю, что обратилось бы против нея… тем более, что это опасно и для тебя самого.
Мишель слишком хорошо знал своего друга, чтобы настаивать. Но с другой стороны, мысли, возникшия в нем, не давали ему покоя, преследовали его в уединении прогулок, среди скуки, которая с каждым днем плотнее охватывала его. Кончилось тем, что, несмотря на обязательство, он взялся за перо.
“Я не могу дольше оставаться без известий о вас, Бланка, писал он, я не могу оставаться в неведении, что с вами, где вы, что вы думаете. Я нарушаю данное слово и презираю себя за это; но я еще более презирал бы себя, если бы его не нарушил”.
Он думал, что легко выскажется, что изольет на бумаге всю любовь и всю тоску, которая переполняла его сердце. Но слово слишком бедно, чтобы выразить чувство. Он с усилием продолжал:
“Если бы вы знали, как длинны и печальны дни, эти безконечные летние дни, когда солнце жжет нас пятнадцать часов под ряд, яркое, веселое, равнодушное к нашим горестям! Все прошло: нет ни счастья, ни мира, ни радости, и эти места, которыя я так любил, эти места, где на каждом шагу я нахожу что либо напоминающее прошлое, теперь для меня являются монотонной рамкой, в которой я заключен. Воспоминание о вас все наполняет. Вас одну я ищу в уединении полей,— хотя и отлично знаю, что вас там не найду… Помните-ли вы то лето, которое мы провели вместе здесь, четыре года тому назад. Вы были еще девочкой, готовой лишь обратиться в взрослую особу, и уже таким грациозным существом! Могу-ли я быть уверен, что тогда еще не любил вас?.. Думая о вас, теперь, в этом доме, где вы играли с Анни, я кажется слышу вас смех, ваш голос. Я представляю себе тот день, когда мы вместе посетили церковь. Я должен был вам разсказать историю святого Франциска, вы слушали с большим интересом, и когда мы вышли из храма, я вам купил в книжной лавке “Житие” этого святого.
Мишель остановился, чтобы помечтать мгновение об этом эпизоде. Ему грезился тонкий профиль Бланки, соломенная шляпка, светлое платье, как она остановилась на улице и как открыла книгу. Быть может в первый раз тогда он заметил ея красоту.
“…Сколько воспоминаний! Оне меня окружают, я проникаюсь ими, оне влекут меня к вам… О! прекрасные часы, когда я наслаждался ласками вашей любви, всеми совровищами души вашей, открытой передо нною! Вы были моим светом, при вас расцветала моя душа… Теперь мы разлучены, благодаря жестокости обстоятельств, между нами бездна…”
Он вновь, с безнадежным жестом, оставовился: — К чему писать ей все это? — прошептал он,— к чему?—
И он долго сидел перед начатым письмом, колеблясь, продолжать ли его, переворачивая в уме смутныя мысли, терзавшия его. Наконец, почти машинально, он взял вновь перо, и продолжал:
“…Но эта разлука, Бланка, не помешает мне быть с вами. Я пишу вам, чтобы вам это сказать! мне слишком мучительно думать, что вы считаете себя забытой!.. Увы, мы не из тех, кто забывает! Я убежден, что ваше сердце осталось вернпн мне, как мое вам…” Он не мог высказать того, что хотел сказать. Фразы тянулись холодныя, не выражая той бури, которая бушевала в нем. В отчаянии, он хотел разорвать письмо. Но не мог этого сделать и закончил письмо:
“Напишите мне! Одно слово,— что вы не очень несчастны, что для вас, как и для меня, сладко думать, что мы остаемся близкими друг в другу, несмотря на разстояние, и что наша любовь сильнее всего на свете. Прошу вас, напишите мне через Монде: он передаст мне ваше письмо.
“Это наш лучший друг: он все знает и понимает. Если бы вы знали, с каким нетерпением я буду ждать почты!.. Прощайте, Бланка, я не мог вам написать так, как желал. Простите меня: слова только слова, а любовь есть любовь…”
Мишель перечитал, покачал недовольно головой, подписался полной фамилией, следуя потребности, которую ощущают все, истинно любящие. Затем он написал адрес: в Лион, думая что Бланка еще находится там, сам отнес письмо на почту, и пошел разсказать Монде о своем поступке и о той услуге, которую он от него ждет. Монде возмутился, ворчал, протестовал:
— Я должен буду сжечь это письмо, если только оно придет, не говоря тебе о нем ни слова. Но ты в таком состоянии, что у меня не хватит духу это сделать.
В самом деле, четыре дня спустя, он пришел с маленьким конвертом. Сердце Мишеля сжалось, когда он отерывал его: оно ему показалось таким легким!.. В листе белой бумаги, издававшей легкое благоухание, не было ничего, кроме пряди белокурых волос, перевязанных голубою лентой, и с припиской трех слов всего: “не пишите мне…”
— Что она этим хочет сказать? — спросил он у Монде, который лишь искоса, с скромным видом, посматривал на поэтическую посылку.
— Еав ты не понимаешь? Волосы, это часть ея самой… Знаешь ли, это очень милый ответ… Да, очень просто и мило… Женщина, воспитанная на модных романах, никогда бы ничего такого не придумала!..
— Но почему она не хочет, чтобы я ей писал?
— Потому что она честная и мужественная девушка, что у ней больше характера чем у тебя, мой милый… Она обещала и желает сдержать свое слово; и она права.
— Мне кажется, что если бы она еще меня любила…
— Молчи! Я не знаю, что ты ей написал, но я убежден, что ея письмо краспоречивее твоего.
— Успокойся: она тебя любит… и послушайся ее: это лучшее, что ты можешь сделать… Я не предполагал, что она так разсудительна.
В следующие за этим дни Мишель находился в таком нервном состоянии, что это не могло усвользнуть от внимания его жены. Он избегал Монде, как будто боялся, что тот угадает его мысли. Вместо далеких утренних прогулок он ограничивался тем, что ходил взад и вперед по саду, подрезывая деревья, с видом человека, которому до того скучно, что он ужь и не придумает, чем бы ему заняться, и как убежать от скуки. На самом деле он постоянно думал о письме Бланки, которое, именно потому самому, что не отвечало ни на один его вопрос, открывало для его воображения безконечныя перспективы. На конверте стоял штемпель Кабура. Новая тайна: почему Бланка оставила своих лионских друзей? Почему она отправилась с матерью и вотчимом на этот берег, который так ненавидела?..
Ища хитрых объяснений самых простых вещей, Мишель все более волновался. Волнение его доходило до высшей степени, когда он замечал, что Сусанна наблюдает за ним с тревогой, которую он приннмал за подозрение.
Раза два она спрашивала, что с ним.
Он отвечал:— Ничего…
Это маленькое слово, грубое и лживое, это слово, заставляющее догадываться о тайнах, которыя желают скрыть, это слово, в котором слышится и желание обмануть и отказ в отвровенности, пробуждает лишь худо скрытую злобу. Никакого объяснения за ним не последовало, но взгляд жены сказал:— Ты лжешь! A взгляд мужа ответил:— Пусть я лгу, это мое дело!..
В следующий раз, когда Сусанна, против обычая, сама встретила почталиона с письмами Мишеля, он разразился:
— Ты меня подозреваешь! Прекрасно! Читай мои письма, если хочешь… если ты их еще не читала… Изволь глядеть: деловыя письма, ничего кроме деловых писем… Я теперь ничем не интересуюсь, кроме дел… Ты этого желала, чего жь тебе еще надо?..
Сусанна заплакала.
Он немедленно, в силу свойственной ему подвижности чувств, смягчился:
— Прости меня,— сказал он,— я груб и зол… Мы оба виноваты…
Он хотел ее привлечь к себе, но она отстранила его.
— Нет, нет, это безполезно… Я слишком хорошо вижу, что я для тебя более ничего не значу!..
На этот раз в голосе ея не слышалось гнева, а только безконечная грусть; Мишель был тронут. Но что он мог ей на это ответить? Увы, она была права!.. Тем не менее, он решил обращаться с ней более почтительно. Но это ни к чему не повело: она отдалялась от него с холодным достоинством, которое она сначала употребляла как маску, чтобы скрыть истинныя свои чувства, и которое мало-по-малу сделалось для нея естественнын. Тогда он постарался сблизиться с детьми и в течение следующих дней его встречали с двумя девочками, довольными и счастливыми, что он занимается ими. Но Лавренция была слишком резка; она его утомляла. A так как она ревновала, если он уходил гулять с одной Анни, то он снова предоставил их самим себе.
