Эдуар Род - Частная жизнь парламентского деятеля
— Я вижу вы хорошаго мнения о людях. Я несколько менее оптимист. Но не все ли равно? В главном мы вполне сходимся.
Свисток локомотива дал знать, что поезд подходит к Пуасси, разговор прервался.
Толстяк заботливо сложил смятыя газеты и приготовился выйти из вагона, его собеседник тоже встал.
— Как,— вскрикнул говорливый пассажир,— вы тоже тут выходите?
— Да.
— Вы мне не сказали об этом.
— Мы разговаривали о более интересных вещах.
— Нет, нет, я очень рад, и надеюсь мы ближе познакомимся с вами.
Поезд остановился; оба пассажира вышли, уступая один другому дорогу в дверь.
По платформе они шли рядом; толстяк все размахивал руками, сухощавый держался спокойно, несколько согнувшись.
Бланка и Мишель остались одни.
Они слышали весь разговор. Обернувшись к окну и схотря на чистыя линии низких холмиков, на текущия между ними речки, они еще лучше нежели слова этих незнакомых людей слышали звук внутренняго голоса, прежде заглушеннаго сладкими мечтами, но теперь ставшаго сильным, торжествующим в своем поражении. Теперь они смотрели друг на друга грустными проницательными глазами и в каждом из них шевелилось скрытность и недоверие в другому. Разве они могли сказать все, что думали? Есть оттенки чувств, которые нельзя объяснить словами, есть вещи, о которых лучше не говорить, так как, раз оне будут выражены громко, ум уже никогда не найдет сил отделаться от них.
Новобрачные сидели молча, пока поезд не двинулся, только глаза их говорили о том, что они со страхом хотели скрыть друг от друга и чего скрыть было нельзя. Потом Бланка подошла к мужу и близко, близко села подле него, все в ней выражало умоляющую нежность.
— Правда ли, что вы никогда не будете счастливы?— спросила она дрожащим голосом.
Он взял ее руки и привлек в себе, точно чтобы охранить, и защитить от невидимой опасности.
— Счастлив? — ответил он,— счастлив? Я так счастлив, что…— лживыя слова жгли его губы. В ту минуту, когда он произносил это уверение и знал, что любимая женщина вполне принадлежит ему, что он может увезти ее куда ему угодно, в то мгновение, как его губы были готовы прижаться к ея желанным губам, между ним и ею вставали образы существ с разбитым сердцем, виделись развалины домашняго очага, представлялась вся гибель его жизни, все муки, которыя он вызвал, чтобы создать себе счастье, и это видение делало его вполне безсильным; он не узнавал себя больше, чувствовал, что его душа точно не могла больше радоваться и любить! Ему казалось, что прежней души в нем больше нет. A Бланка, положив голову к нему на плечо, старалась поймать его взгляд. Она могла бы понять, что происходило с ним, потому Мишель сильно прижал ее к себе движением, в котором был и вызов судьбе и отчаяние, целовал ее и шептал:
— Да, я счастлив! A вы, а ты.
— О, я! я тебя люблю, я счастлива и ни о чем не думаю.
Последния слова выдали Бланку; тоть же торжествующий голос, который жестоко мучил и Мишеля и ее, громко произнес:
— Это не правда!
Они одни в купэ. Поезд уносит их к туманному неведомому будущему, избранному ими и оба чувствуют, что весь воздух кругом них точно наполнен угрожающими миазмами вечной лжи, страха перед собой, неизгладимых воспоминаний, которых ничто не изгонит и которыя вечно будут отравлять им жизнь.
КОНЕЦ.
“Вестник иностранной литературы”, 1893, NoNo 1-4;
OCR Бычков М. Н.
