Эдуар Род - Частная жизнь парламентского деятеля
“Я имел наивность надеяться, что когда она лучше узнает характер наших чувств и отношений, она немного смягчится и свойственное ей благородное великодушие возмет верх. Я ей написал, я сделал полное, чистосердечное признание, я разсказал о всем, что произошло между нами, о всем, что мучило меня, о своем внутреннем состоянии. Бланка, по моему совету, тоже ей написала. Безполезныя усилия! Все, что мы могли ей сказать, ни мало не смягчило ее! Бедная Бланка, чудная натура которой сразу ощутила истинное положение вещей, без колебаний, предложила уехать, не видеть меня более, исчезнуть из моей жизни. Такое благородное решение, повидимому должно было вызвать благородный ответ. Но нет; все, что мы написали Сусанне, только увеличило ея озлобление. Всякое наше слово, всякое наше признание уязвляло ея сердце, ея самолюбие. И в особенности ея самолюбие. Повидимому именно это чувство и не дает ей возможности отнестись в нам снисходительно. Страдающее сердце не знает гнева. Его ожесточает раненое тщеславие. Но надо думать, что лучшия из женщин таковы, и что у них гордость всегда равна их любви.
“После безполезнаго обмена письмами, между нами произошло второе объяснение и довольно странное. Волнение улеглось. Оба мы были спокойны, и с достоинством говорили, как люди, обсуждающие важный вопрос. Каждый из нас выставлял свои мотивы. Я высказал ей, что полный разрыв с Бланкой невозможен, потому что это будет похоже на низость; что этот разрыв будет замечен всеми, кто знал нашу дружбу. Я просил ее позволить мне видеть Бланку хоть изредка или даже вовсе не видеть, а только переписываться с ней.
;”;— Просить позволения,— сказал я,— когда я мог бы обойтись без него, не доказательство ли это покорности и доверия?..
“Она отвечала мне с искусственным и напряженным спокойствием, что она требует все или ничего. Что мы оскорбили ее и что она желает возмездия; что она слишком страдала, чтобы еще заботиться о наших горестях, вполне заслуженных нами; что она более не думает ни о нас, ни о свете, а только о самой себе, об одной самой себе; что все мои просьбы,— одне безсознательныя увертки и что она слышать ничего не хочет.
“— Так как между вами останется связь, ты и будешь ее любить,— повторяла она мне.— И как я могу доверять вашим обещаниям? Вы меня обманывали целый год и впредь будете меня обманывать: я желала бы вам верить, но я не в силах…
“Мы долго говорили, и почва все более уходила из-под моих ногь и она брала верх надо мною. Потом вдруг ей изменило ея натянутое спокойствие, она разразилась слезами и вскричала:
;”;— Ах, я отлично вижу, что ты предпочитаешь ее мне и что пожертвуешь мною!..
“Я подумал было, что это притворство, так эти слезы пришлись во время, чтобы взволновать мою совесть и победить меня. Я не могу видеть ее в слезах. Я уступил, но вместе с тем во мне пробудился гнев, я разсердился и на нее, и на себя самого, отчаяние сжало мое сердце.
“— Нет,— сказал я ей,— ты не будешь жертвой, потому что у тебя на это не хватит благородства. Как и всегда, лучшая будет и более страдать!..
“Но в тоже мгновение я раскаялся в сказанных мною злых словах. Но я чувствовал непреодолимую потребность отомстить ей за ту жертву, которую она меня заставляла прннести.
“Теперь все кончено. Мало по малу воцаряется спокойствие,— спокойствие наружное, хочу я сказать, потому что в моем сердце…
“Бланка вчера уехала в Лион, как говорила. Она уехала не простившись со мною, чтобы мне показать, без сомнения, что с ея стороны жертва безповоротная, что она не питает никакой задней мысли, никакой надежды. Бедная, милая девушка! Сколько ей пришлось выстрадать! Только я один могу это знать, потому что только я один разгадал тайну этой глубокой души, которая вся соткана из привязанности и потребности любить. Если бы ты знал до чего меня мучает мысль, что из-за меня она столько выстрадала! Да, мне кажется, что я испортил ей жизнь, что я забросил в ея сердце зерно страдания, отравил его, и какое бы счастье не выпало ей в будущем, оно уже не излечит ее сердце. И я ничего не могу сделать, ничего, у меня нет никаких средств исправить зло, причиненное мною, я не могу даже обратиться в ней со словом утешения, даже дать ей знать, что я страдаю так-же как и она, и что я не забыл ее! И мне кажется, что благодаря благородству ея души, моя любовь к ней удвоилась. До сих пор я только любил ее; теперь я ее обожаю. Мне она теперь представляется одним из тех исключительных созданий, которыя сверкающим видением проходит в пошлых сумерках человеческаго существования,— одною из тех душ, которыя совмещают в себе врасоту, величие и женственность…
“Как с этих пор пойдет все между мною и Сусанной? Как устроим мы нашу семейную жизнь, когда эти воспоминания будут стоять между нами и разъединять нас? Да, эти воспоминания выроют между нами непроходимую бездну. Теперь я знаю мою жену: потребны годы, чтобы она простила, если только она простит когда нибудь. И она права, я это знаю, но она могла бы не быть столь жестокой. Я не из тех, кого можно сломить силой. Я преклоняюсь только перед благородством души. Я словно вижу дно ея сердца, и нахожу его менее чистым, менее благородным, чем я думал. Мне кажется, что нас вечно будет точить глухая антипатия и недоверие друг в другу, но общность интересов и обязанностей сковывает нас. Вот уже третий день мы взвешиваем каждое слово, обмениваемся только незначительными вещами, каждый держится в стороне. Когда я возвращаюсь, я чувствую себя гостем, котораго терпят потому, что не могут вытолкать его за двери. Мои дети, мне по крайней мере так кажется, тоже переменились: бедняжки словно что-то угадывают и жмутся к матери. Все узы порваны, пламя привязанности погасло…
“Ты можешь понять, как я несчастен. Это моя вина, я это хорошо знаю, и несмотря на это так же страдаю. Да так ли еще я виновен? Что мог сделать я против чувства, которое овладело мною, прежде чем я успель его заметить? Но к чему разсуждать, искать причин, оправдываться? Пусть я подл, преступен, все-же я страдаю и ни о чем не могу думать, кроме своего горя.
“Пиши мне, мой добрый друг, прошу тебя. Ты один у меня, с кем я могу говорить откровенно.
“Мы еще свидимся в Аннеси. В этом году я возьму отпуск, я просто не могу работать, и ты представить себе не можешь, каким бременем ложатся на мои плечи все эти дела, роль, которую я должен играть. Я хочу, как раненый зверь, забиться в трущобу”. “Твой Мишель Тесье”.
V.
Известие, что Тесье попросил отпуск и уехал за месяц до окончания сессии, произвело в палате всеобщее изумление. Конечно, с некоторых пор стали замечать упадок его сил, перемена в лице и в манерах, показывавшая его крайнее утомление, не ускользнула от общаго внимания. Друзья его безпокоились и говоря о нем, всегда обменивались обычными фразами:
— Работа его убивает…
— Он надорвался…
— Он больше не может…
Удивлялись все таки энергии, с которой он преодолевал усталость.
И в самом деле, первыя две недели после семейнаго кризиса, Тесье действовал и говорил так, как будто ничего не случилось и он вполне владел своей мыслью. Он пожинал обычные ораторские лавры. Разсматривался проект закона, реформировавшаго церковное управление, инициатива котораго исходила от монсениора Русселя, и из-за котораго шла горячая борьба. Никогда еще атака партии нравственнаго возрождения не была так сильна; никогда еще фракция якобинцев не чувствовала себя столь близкой в гибели и так не сплочивалось, чтобы отстаивать власть, готовую выскользнуть из ея рук. Мишель руководил атакой: он произнес по этому случаю две речи, встреченныя публикой восторженно. Якобинцы взяли верх, но преимущества их были так незначительны, что их победа была равносильна поражению, казалось неминуемым падение кабинета.
Вот при этих-то обстоятельствах Тесье возвестил о своем скором отъезде. Естественно, что его политические друзья старались всеми силами удержать его. Торн, которому в его отсутствии предстояло руководить партией, отлично знал пределы собственных способностей, и на сколько влияние Мишеля было необходимо, чтобы направлять его практическую деятельность, слишком сухую и мелочную для живого дела.
— Я способен дать лишь частный совет, говорил он,— и до известной степени полезен, но ничем нельзя заменить то воодушевление, которое сообщает всему Тесье.
— Мы не можем обойтись без вас,— повторял он Мишелю. — Необходимо продолжать атаку. Ваш проект закона, обезпечивающаго рабочих, который не могут отложить, представит для нас еще более удобную почву чем реформа церковнаго управления. Быть может нам удастся прежде каникул свергнут министерство. Это будет полным триумфом… Но, вы ведь знаете, без вас мы ничего не можем сделать… Вы видите, как интересна становится игра… Будьте-же мужественны! Еще последнее усилие.
— Я не могу больше,— отвечал Мишель,— не могу… Силы мои истощены… Я болен… Я совершенно разбит!
