User - o bdf4013bc3250c39
объятиями, успела с удивлением подумать, дивясь собственной неведомо
откуда взявшейся раскрепощенности: «И куда тебя только несет, девушка?..
Он ведь сам сказал, что только в книжках бывает счастье… А это тогда что?..
Не знаю, пускай», - и закрыла глаза под жадными, ненасытными
поцелуями…
* * *
Весь тот день они провели вместе. Для начала приготовили роскошный обед.
Константин Генрихович показал Зине, как приготовить полюбившуюся ему в
Италии сырную закуску «Рафаэлло». Обошелся самыми скромными
продуктами: натер на терке плавленые сырки, добавил майонез и
выдавленный через пресс чеснок. Из получившейся массы сформировал
87
небольшие шарики, в каждый из которых поместил грецкий орех и оливку.
Размешал, дал Зине попробовать с ложки.
- Чудесно! – она раскрыла восхищенные глаза.
- Никогда не пробовала? – спросил профессор. – При желании можно из
самых элементарных продуктов, купленных в Москве, приготовить вот такое
чудо. Надо только включить воображение и вдохновение.
Зина с грустью подумала о маме, которой всю жизнь было, конечно, не до
вдохновения, а все ее воображение уходило на то, как с наименьшим для себя
риском угодить вечно пьяному мужу. Она вздохнула и попыталась отогнать
грустные мысли. Сегодня все-таки ее день, и он должен быть праздничным, нарядным!
Потом Швец попросил Зининой помощи в приготовлении апельсинового
пирога. Велел ее развести дрожжи в теплом молоке и оставить минут на
пятнадцать, добавив туда три чайных ложки сахара. А сам тем временем
готовил начинку: пропустил апельсины через мясорубку и добавил в
образовавшуюся массу полстакана сахара.
- Весь конек в том, чтобы апельсины прокручивать вместе с цедрой, - пояснял
он, крутя ручку мясорубки. – Тогда вкус становится особенным, острым,
пикантным. Ты скоро попробуешь и оценишь… Добавь-ка к дрожжам
маргарина, три желтка и муку. Все вон там, в правом шкафу.
Когда тесто поднялось, Зина замесила его, раскатала по небольшому
противню, сделав, по указке Константина Генриховича, бортики по краям.
- Вот так, все правильно, умница, - похвалил профессор. – А теперь оставим
это хозяйство в покое на полчаса.
88
За это время он смешал из яиц и сахара крепкую пену и капнул туда капельку
уксуса. Затем посыпал тесто крахмалом и переместил сверху
приготовленную начинку.
- Теперь, запоминай, заливаем все это взбитыми белками и ставим в
разогретую духовку. Ты заметила, что я несколько минут назад включил ее?
- Сколько ждать? – нетерпеливо спросила Зина. – У меня уже слюнки текут.
- Не так еще потекут, когда попробуешь! Минут через двадцать вытащим его
из жара и дадим остыть, а сами тем временем будем пить восхитительное
итальянское вино и закусывать сырными шариками.
Константин Генрихович вынул из холодильника бутылку привезенного из
недавней загранкомандировки вина и торжественно водрузил ее на столе.
- Я просто млею от этого вина, - сказал он. – Оно производится в области
Венето, это на северо-востоке Италии, из винограда сорта шардоне. Пьется
мягко, надо только смаковать каждый глоток, каждую каплю. Ну что,
приступим к трапезе? – и наполнил бокалы светло-янтарным напитком.
Зина взяла бутылку, прочитала на этикетке: «Natale Verga, Chardonnay del Veneto Frassinо, 1981».
- Это год производства? – спросила она.
- Да, разумеется, - кивнул профессор. – Прошлогоднее. Из ранних, молодых
вин. Вкус у него терпкий, ядреный. Попробуй, - и он поднес свой бокал к
бокалу Зины, слегка стукнул кромкой, так что раздался нежный, хрустальный
звон, и отпил небольшой глоток.
Зина отпила следом. Незнакомый, но оригинальный вкус приятно удивил ее.
Сырные шарики «Рафаэлло» придали букету дополнительной пикантности, и
вскоре Зина почувствовала, как приятная теплая волна поднимается откуда-то
89
из-под ложечки, мягкими перекатами подступает к горлу, к голове, слегка
туманит сознание.
- Знаешь, мне так легко, - слегка разомлев от выпитого, призналась она
Константину Генриховичу. – Хочется жить, улыбаться… Я ведь никогда не
говорила тебе, как я живу…
Зина прекрасно сознавала, что становится словоохотливой, развязной, но –
удивительно – это ничуть не смутило ее. Наоборот, ей вдруг захотелось
рассказать Швецу про свою жизнь, что-то в подсознании убеждало ее: он
поймет, проникнется. У нее так мало было в жизни добра, что первый
встреченный ею неравнодушный человек, каковым, несомненно, являлся для
нее Швец, заменил бы ей сейчас, она чувствовала, и отца, и мать, и всех
моралистов земли вместе взятых. И она стала рассказывать о себе: про
пьянки и ругань, про гроши, с большим трудом выкраиваемые матерью на
учебники и тетрадки для дочери, про серую атмосферу родительского дома…
- Бедняжка, я и не знал, что ты росла в такой обстановке, - посочувствовал
Константин Генрихович. – Представляю, как тебе было скучно.
- Нет, - возразила она. – Скучно мне не было. Мне помогали книги.
Удивительное, быстродействующее лекарство против скуки! Вполне
возможно, что будь в моей семье все мирно да гладко, я и не стремилась бы
учиться. Стала бы, как многие мои одноклассницы, продавщицами да вышла
бы замуж в девятнадцать лет. Не поступила бы в институт, тебя бы не
встретила, - она бросила в него испытующий взгляд.
- Ну, это ты зря! – дернулся Швец. – Если судьбой нам написано было
повстречаться, то мы все равно встретились бы. Я будто бы всю жизнь тебя
ждал…
- А давно ты женат?
90
- Двадцать пять лет. Сыну уже двадцать четыре, дочь на год моложе, твоя
ровесница.
- И что же, за все время ты ни разу не изменял жене? – отважилась спросить
Зина.
Швец поморщился, повертел в руках вилку с ножом, ответил не сразу.
- Как бы тебе сказать, - наконец, промолвил он. – Смотря что понимать под
изменой…
- А разве это слово подразумевает множество толкований? – лукаво
подстегивала его Зина.
- Оказывается, что так, - профессор медлил, стараясь найти нужные слова. -
Молода ты еще, не сталкивалась со многими вещами. Если понимать под
изменой желание лишний раз не видеть жену, оставаться в своей оболочке -
среди книг, научных интересов, дискуссий с коллегами, командировок, - то
да, изменял. И продолжаю изменять.
- Что же так? – искренне удивилась Зина: такого ответа она никак не ожидала.
«Видно, и впрямь, мало жила», - мелькнула мысль.
- Мы с ней чужие люди, духовно, я имею в виду. Она химик, вся в своих
интересах, колбочках, лабораториях, шут его знает, в чем еще. Спорить о
физиках и лириках сейчас, конечно, уже не модно, но суть вещей-то осталась, как тяжелый ил на дне водоема. Просто никто не хочет тормошить этот ил, поскольку сегодня это уже не продуктивно. Однако мне от этого не легче.
Дома, в атмосфере, которая, казалось бы, должна быть для меня теплым
убежищем, чудесным очагом, я чувствую себя, будто на приеме у английской
королевы… Не знаю, поняла ли ты меня.
- Я стараюсь, - тихо ответила Зина.
- И обожаю дни, недели, когда она в командировках, вот как сейчас…
91
- Чтобы безнаказанно принимать у себя молоденьких девушек? – выпалила
Зина и спохватилась.
Повисло неловкое молчание. Она смотрела в тарелку, потупив глаза, он встал, прошелся по кухне и вдруг изо всей силы ударил кулаком в стену. Тупой звук
заставил ее вздрогнуть и осторожно поднять глаза. Константин Генрихович с
укором смотрел на нее, а на его руке пламенели две крупные кровяные
ссадины.
- Прости меня! – вскочила она и бросилась к нему, повисла у него на плече и
все тараторила: - Прости меня, я дура, дура! Я никогда так больше не буду, слышишь, никогда! Веришь мне? – не давая ему ответить, она схватила его
пораненную руку и запричитала: - Что с тобой? Ты ушибся? Тебе больно?
- Поранил о дверной косяк, пустяки, - едва слышно промолвил он. – Больно
от другого…
- Ну прости меня, прости! – умоляла она, понимая, что сказала глупость.
- Я тебя прошу никогда больше так не говорить, слышишь? – он взял ее
обеими руками за голову и пристально смотрел ей в глаза.
- Да, да, - кивала она.
- Никогда! – повторил он. – Иначе я перестану отличать тебя от твоих
подружек-продавщиц, поняла? Я все-таки думал, что ты на несколько
порядков выше их…
- Не буду, не буду, прости… - лепетала она. И вдруг тихо заплакала мелкими
слезами, обняв его и уткнувшись лицом в его широкую грудь.
- Будем считать, что ничего и не было, да? – улыбнулся он и поцеловал ее в
макушку. – Глупенькая какая!
92
Ей стало так хорошо от этих слов, так не по земному легко и свободно, что
она еще пуще разрыдалась – теперь уже от радости, которую не в силах была
