User - o bdf4013bc3250c39
себя значительно легче, главное – проходила отвратительная потливость, и
можно было, высвободив руки из-под одеяла, взять книжку и почитать в свое
удовольствие.
Теперь же, она чувствовала, облегчения не предвиделось, по крайней мере, в
обозримой перспективе. Она повела рукой вокруг себя, нащупала простыню
и теплое одеяло, спряталась под ним от накатывающего озноба. Вскоре стало
жарко, холодный пот сменился теплым, не менее противным. Она откинула
одеяло, провела рукой вдоль тела и обнаружила, что лежит совершенно голая.
И тут же услужливая память, как на картинке, представила ей все события
минувшей ночи – разумеется, в том виде, как их запомнила сама Зина, мало
что, впрочем, запомнившая как следует. Но отчетливо вспомнились горячие
82
ласки Константина Генриховича, его жаркое, с легким запахом алкоголя
дыхание, а главное, вспомнилась острая, неведомая доселе боль, что на
мгновение сладким спазмом сковала низ живота и бедра.
От этого воспоминания Зина, как подброшенная, вскочила на постели. Сейчас
нужно было прозреть, во что бы то ни стало прозреть! Не представляя, что
следует делать в таких случаях, она лихорадочно терла глаза, виски и скулы и
чувствовала, как возвращается недавний холодный пот. Острая боль молнией
прожгла голову, Зина замерла с поднятыми руками и слабо простонала.
Плевать, главное – увидеть. Она возобновила массирование. И это помогло.
Зрение постепенно выхватывало большую полузатененную гардинами
комнату, красивую мебель, слабо пробивавшийся за окнами утренний свет.
Постепенно Зина смогла сконцентрировать взгляд на первом предмете,
попавшем в поле зрения – на большом телевизоре - и отчетливо различить его
грани, цвет, экран и кнопки на панели управления. Еще усилие, и Зина сумела
прочесть под экраном: «Рубин Ц-260».
Но не это сейчас интересовало ее. То, что не давало ей покоя, должно было
быть где-то на постели, скорее всего, на простыне или на пододеяльнике. Она
вскочила с кровати и наклонилась над простыней. Долго искать не пришлось: то, что ее так интересовало, было тут же, чуть пониже середины постели, ближе к ножной спинке кровати. Это было небольшое, размером с
пятикопеечную монету, бурое пятно с неровными, как бы рваными краями.
Пятно засохло, Зина поднесла к нему руку, осторожно провела по пятну и
почувствовала что-то жесткое, заскорузлое. Она брезгливо отдернула руку, и
тут другая мысль посетила ее. Так же осторожно, уже наверняка зная
результат, но боясь увериться в своей догадке, поднесла руку к нижней части
живота, потом медленно, с замирающим сердцем, начала опускать ее по телу
все ниже, ниже, пока пальцы, наконец, не наткнулись на то же самое жесткое
и заскорузлое чуть пониже лобка.
83
Ей показалось, что свет снова померк перед глазами. В это не хотелось
верить, но это было так. Вихрь мыслей разом пронесся в ее голове, но ни
одна из них не удержалась, вытесненная одним-единственным
всепоглощающим чувством – чувством горькой обиды. И ту же, словно это
чувство было тем самым чувством, которого одного сейчас только и
требовало ее истерзанное, замученное неведением сердце, - Зина опустилась, как была голой, на край кровати и громко, в рев разрыдалась.
Ее выворачивало наизнанку, плечи и колени тряслись от холода, но у нее не
было сил накрыться скомканным одеялом. И вдруг что-то теплое укутало ее
спину, запахнуло шерстяным и колючим плечи и грудь. Зина вздрогнула и
резко обернулась. Над ней стоял Константин Генрихович и нежно водил
пальцами по ее голове. Из-за слез она не видела выражения его лица, но ей
показалось, что он кротко улыбался. Не давая ей первой заговорить,
возможно, опасаясь ее гнева, профессор поспешил опуститься рядом с нею, слегка обнял за вздрагивающие плечики и зашептал куда-то в висок
торопливые, скомканные слова:
- Глупенькая… я ведь полюбил тебя уже давно… Умница моя… Всю душу
мне всколыхнула… Ради тебя… разведусь… дети взрослые… Из партии
выгонят… шут с ней… Из института попрут… все тебе оставлю… забот
знать не будешь… Родная, печаль моя последняя… Прости!..
Зина попыталась оттолкнуть его от себя, но он так крепко держал ее, что она, сделав два-три неуверенных толчка, вдруг размякла, уткнулась лицом ему в
грудь и снова разрыдалась, как никогда не плакала на плече у отца. А он
молчал и все гладил и гладил девушку по голове и все теснее и теснее
прижимал ее к себе. Он, как и она, тоже знал, что лучший лекарь – время.
В то утро он угостил ее вкусным завтраком, хотя, ослабев от произошедшего, ела она мало и неохотно. Он предложил шампанского, и она не отказалась. А
84
после выпитого бокала все случившееся уже не казалось ей таким мрачным и
безнадежным.
«Подумаешь! Ничего страшного, когда-то это должно было произойти, -
думала она, потягивая из второго бокала, вслед за первым наполненного
Швецем. – Человек-то он порядочный, а что с другим было бы? Ну,
подумаешь, женат! Многие так живут и уверены, что благоденствуют… Где,
кстати, его жена? Он, помнится, говорил как-то, что она в
загранкомандировке… Хорошо живут люди! – она на секунду задумалась и
твердо решила: - И я так буду жить! Переломлюсь, а – буду! Не дай Бог,
конечно, сделать ради этого что-нибудь некрасивое, постыдное, но тем, что
само дается в руки, брезговать не стоит».
И она уже без тени смущения и обиды посмотрела на Константина
Генриховича и попросила его налить еще бокал. После второго, заметила она, головная боль начала заметно стихать, на душе стало несуетно,
умиротворенно.
Он наполнил третий бокал, предложив выпить за ее карьеру. Она согласилась.
- А какая будет тема у моей кандидатской диссертации? – спросила она,
лукаво глядя на Швеца.
- Зиночка, какая угодно, - пережевывая сыр, ответил он. – Например, поэтика
смерти в прозе… ну, кого бы назвать… да вот хоть того же Сологуба. С таким
фундаментом, как твой диплом, любые горы не преграда. К тому же ты
говорила, что он тебе очень нравится.
- Да, особенно «Заклинательница змей», - согласилась Зина.
- А потом, соединив диплом и кандидатскую, можно и книгу выпустить по
поэтике Федора Кузьмича, добавив еще две-три главы, - рисовал Швец
сладостные перспективы. - Серебряным веком, конкретно Сологубом, на
западе мало кто занимается. Так что путь в мировую науку тебе обеспечен.
85
– Но я надеюсь, что вы мне поможете? На первых хотя бы порах?
- Ну почему на первых? – удивился профессор. – Могу и соавтором такого
замечательного исследователя выступить. Вместе на международные
конференции будем летать.
- Как вы сразу так далеко, однако…
- Это только кажется, что далеко, ничего не далеко, вот увидишь. А теперь я
хочу еще раз выпить, на сей раз на брудершафт.
- Зачем? – не поняла Зина.
- А за тем, чтобы ты никогда больше не называла меня на «вы». Наедине,
естественно.
Зина улыбнулась и взяла из рук Константина Генриховича протянутый им
четвертый бокал. Голова не болела, удивительная легкость в теле и ясность в
голове приятно удивили ее.
- «Ты право, пьяное чудовище. Я знаю: истина в вине!» - процитировала она, допив из бокала.
- Осторожнее, Зина, это только поэзия. В жизни бывает все гораздо серьезнее,
- предостерег, впрочем, шутливо, Швец.
- С вами – море по колено… Ой, что это я… С тобой. – Она придвинулась
поближе и прошептала ему на ухо: - А как тебя называть?
- А как тебе больше нравится?
- Например, Любимка. Не возражаешь?
- Ну, это только в очень нежных случаях, - лукаво прищурился Константин
Генрихович.
86
- Значит, часто, - язычок у нее развязался, слова лились без всяких мыслей. –
Поскольку таких вот, как ты говоришь, нежных случаев я обещаю тебе
великое множество!
Она поднялась из-за журнального столика, чуть заметно споткнулась и
подошла к нему. Глядя на него сверху, она заметила заметно проступившую
лысину не его темени, едва прикрытую зачесанными наверх волосами.
«Ему сорок девять, мне двадцать два, - мелькнула мысль. – Ну и что? А
может, я люблю его?» - и она опустила голову и легко поцеловала его в глаза, которые он успел поднять навстречу ее движению. Бросив на ходу: «У тебя
ванная там?» и не дождавшись ответа, она вышла в прихожую, потом
забралась в ванну и подставила разомлевшее от выпитого тело упругим
горячим струям. А когда вернулась в комнату, от подбородка до ног укутанная
в огромное бархатное полотенце, с удивлением и одобрением отметила, что
Константин Генрихович успел перестелить постель и новая простыня манила
ее свежим крахмальным блеском.
А когда запрокидывала голову под его напористыми, умело торопливыми
