Неизв. - i_166602c1f3223913
вызвали в окружное управление и уведомили, что в НАход изволит прибыть
его императорское величество и что поэтому община должна все приготовить
для встречи, когда император проедет. Бургомистр – давно это уже было! –тотчас же созвал всех членов общинного совета и сообщил им, какая честь
выпала их городу между другими, потому что он был приличный бургомистр, а не такой, как некий Вена Земанек в Козоеде, который всегда, закрывая
заседание совета: заканчивал: «До свиданья, господа. Помните, что мы –члены одной общины и что наши дела идут все хуже и хуже!» Ну, нАходский
бургомистр распорядился построить триумфальные ворота и, так как это был
такой человек, который любил что нибудь особенное, то принялся сочинять
надписи для этих ворот. За два дня до торжества он велел позвать
художника, запер его с полотном у себя в квартире и вообще не отпускал
его домой; потом они вдвоем ночью, совсем одни, прибили надпись к
воротам, закрыли ее полотнищем, чтобы никто не мог прочесть и стали
дожидаться утра, когда должен был приехать император. Ну, император
приехал, полицейский дернул веревочку, полотнище упало, и все люди
прочли на воротах художественно исполненную надпись: «Хвала Иисусу
Христу! К нам едет Франц Иосиф!». Императору это очень понравилось, и, когда бургомистр обратился к нему с приветственной речью, император
сказал ему: «Очень, рад, что вы в НАходе состоите бургомистром. А что, ходят еще плоты по Влтаве?» Потом он проследовал дальше, а бургомистр
получил на память золотые часы, на крышке которых была выгравирована эта
же надпись, а также получил орден с короной «за особые заслуги».
Бургомистр этим, понятно, очень гордился, и так как он был уже очень
стар, то избрали вместо него сына. Сын еще только первый год состоял
бургомистром, как его тоже вдруг вызвали в окружное управление, потому
что его императорскому величеству снова благоугодно было проследовать
через НАход, так что община должна была позаботиться о достойной
встрече. Молодой бургомистр тоже заперся и стал придумывать, какую бы
надпись сделать на триумфальных воротах. Затем он купил полотна, сам
намалевал надпись и ночью укрепил ее на воротах, снова прикрыл
полотнищем и никому, даже отцу, не сказал ни слова. Приезжает император, полицейский спускает полотнище, и вот на воротах появляется надпись: «Иисус Мария и Иосиф! К нам едет Франц Иосиф!» Ну, император вообще не
пожелал с ним разговаривать, даже когда тот произнес приветственную речь
по шпаргалке, которая у него была запрятана в шляпе. Император даже не
сказал ему, что рад, что НАход находится в Европе, и поехал дальше. А
потом этого бургомистра сместили и посадили на четыре месяца за
оскорбление величества и всего императорского дома. Однако и у него ведь
были самые лучшие намерения, как и у его отца, но только он не
поразмыслил, как надо приступить к делу и что из всего этого может
получиться.
– Но ведь говорят, что наш император не умеет говорить по чешски, –возразил собеседник Швейка, – что он вообще ни слова не знает по чешски.
– Это ему всегда внушают, – стал защищать его Швейк, – но у него доброе
сердце, и по чешски он тоже когда то учился. Он очень мил с депутатами, когда к нему являются делегации. Он каждого спрашивает: «А что, у нас
еще есть канализация в Праге?» – «Как по вашему, долго еще продержится
нынче зима?» – «Это очень интересно, что у вас мосты ведут с одного
берега реки на другой!» Надо знать, дорогой мой, что царствовать – дело
очень хлопотливое и трудное, а тут еще изволь спрашивать про
канализацию. Что ж тут удивительного, если человек иной раз и ошибется.
Вот с ним какой однажды был случай: приехал он как то в Моравии в одну
деревушку недалеко от Гедихта и спрашивает тамошнего бургомистра: «Ну, что, как у вас нынче с урожаем? Если бы не дожди, то, наверно, не
плохо?» А бургомистр, необразованный человек, возьми да и ляпни ему по
чешски: «Ваше величество, пшеница наливается хорошо, овсы стоят чудесно, свекла замечательная, а вот только картофель – г…!». Император не понял
его и спросил адъютанта, что это слово означает. Тот ответил, что это –простонародное выражение: когда что нибудь плохо, наполовину пропало, то
это называют «г…». А через неделю они прибыли в Пшерок, и там начальник
окружного управления представил императору директора народного училища.
Императору показалось странным, что его встретило мало детей, и он
спросил директора, что этому за причина. «Ваше величество, – запинаясь, проговорил директор, – у нас здесь эпидемия кори, и половина учащихся
больна…» – «Знаю, знаю, – ответил на это император, самодовольно
покачивая головой, – это ужасное г…, ужасное…». Понимаете, такое
высокопоставленное лицо и то может тоже иной раз ошибиться, и вовсе не
следует над ним за это смеяться. Кадет Биглер так быстро поправлялся в
саду под грушей, что после обеда хотел было двинуться дальше; но Швейк
запротестовал:
– Так что, дозвольте доложить, господин кадет, это было бы понапрасну, потому что мы все равно своего батальона не нашли бы. Нам надо пройти
направо на станцию, а батальон уж сам явится за нами. Кроме того вы еще
слишком слабы, господин кадет, а до того места – не близко, да и кроме
того старуха говорит, что ночью непременно будет дождь.
Кадет принялся изучать карту и в душе согласился с тем, что Швейк прав.
При этом ему стало ясно и то, что капитан Сагнер не ошибся, когда
утверждал, что русские ни в коем случае не стали бы отступать там, где
искали их австрийцы, потому что совершенно невозможно продвигаться с
обозами и с артиллерией по таким лесам и болотам.
Швейк опять заварил чай, а ночью снова забрался на печку, где занялся
утешением покинутой молодухи. Вся деревня спала глубоким, мирным сном; дождь лил, как из ведра, и перестал лишь к утру.
Кадет после такого долгого сна чувствовал себя настолько окрепшим, что к
нему вернулся его прежний воинственный дух. С самого утра он уже начал
орать на солдата, готовившего завтрак, в то время как Швейк ходил с
молодухой в хлев доить корову.
– Чорт бы вас подрал! Как вы опять стоите, когда я с вами разговариваю?
Пятки, пятки сомкни! Во фронт! – надрывался он, а после завтрака
поспешно оделся и приказал выступать.
Он расплатился со старухой, поцеловавшей ему руку, и первый, в
сопровождении солдата, вышел из халупы. Тем временем в горнице Швейк
прощался с плачущей молодухой и, поглаживая ее, уговаривал: – Ну, ну, не реви, красавица! Ведь мы ж не навек расстаемся! А потом, гляди, и старик твой в отпуск приедет. Ну, а если что и случилось, то я
думаю, и в Галиции родильный приют найдется. Так что – с богом!
Счастливо оставаться!
Кадет направил свои стопы через сад прямо на север, где дорога, как
растолковала ему старуха, выходила на шоссе. Он шагал так быстро, что
солдат и Швейк отстали от него. И тогда солдат сказал Швейку: – Если ты, брат, проголодаешься, то только скажи. Я стянул таки у
старухи одну колбасу из ее чуланчика.
– Как тебе не стыдно обкрадывать таких хороших людей, – стал
выговаривать ему Швейк. – А мне молодуха сама дала на дорогу кусок
ветчины и коровай хлеба. Так что голодать мне не придется. А вот у меня
какое горе: утречком в саду я свернул головы шести курочкам и двум
петушкам, они у меня все в вещевом мешке, и я едва могу тащить этакую
тяжесть. Да и как бы они у нас не стухли.
Кадет взял в сторону между халупами деревни, тянувшимися уже более
четверти часа вдоль дороги. Швейк в последний раз оглянулся на халупу, оказавшую ему столь полное гостеприимство, и под наплывом
сентиментальных воспоминаний запел:
Как ангел, чистая душой,
Над речкой девушка рыдает;
Ушел любимый, молодой!
Лишь слезы скорбь ей облегчают…
Но затем ему показалось, что душещипательные слова этой песни
недостаточно выражают его чувства; поэтому он затянул другую: Когда я вас сегодня покидал,
Луч солнышка полянку озарял…
Плескалась рыбка резвая в пруду…
И целовались в предрассветный час
Сегодня мы в последний раз.
Вдруг кадет остановился и, прикрывая глаза рукою, словно козырьком, стал
всматриваться в даль; затем он с быстротою молнии бросился на землю и
прошипел:
– Неприятель! Русские! Ложись!
– Стало быть, они в самом деле уже тут? – удивился Швейк. – Стало быть, они…
Боевой товарищ Швейка выронил при словах «неприятель» и «русские»
винтовку и поднял кверху руки; но, увидя, что никакого неприятеля нет, он их снова опустил и лег на землю, в то время как кадет скомандовал: – Заряжай, заряжай!
Кадет весь напрягся и был бледен, как смерть; рука его судорожно сжимала
