Неизв. - i_166602c1f3223913
фельдкурат. Остановились они на привал в лесу, и его преподобие начал
закусывать. У него была и венгерская колбаса, и яйца, и красное вино… И
вдруг русские обнаружили их, да как начали шпарить по ним шрапнелью и
снарядами… Все разбежались, кто куда; только господин фельдкурат остался
сидеть на срубленном дереве, разложил на нем салфетку и в ус не дует. Он
даже кричал на солдат: «Куда побежали, подлые трусы? Вы всюду находитесь
в руке божьей, и бог никого не попустит погибнуть без вины. А что бог
сотворит, то есть благо». А тут вдруг разорвался снаряд, как раз
последний, и когда рассеялся дым, то на стволе па белой салфетке
остались только бутылка вина, шесть яиц и венгерская колбаса, нарезанная
ломтиками. Чистая была работа, господин кадет, такая чистая, что от
господина фельдкурата даже и пуговицы не нашли, а с его завтраком ничего
не случилось. Потому что на свете так уж устроено, что с каждым
случается непременно то, что ему на роду написано. Если нам суждено
попасть в плен, то мы и попадем, потому что такова господня воля. А
кроме того, говорят, что русские…
– Послушайте, Швейк, – перебил его кадет “Биглер, – здесь речь идет, конечно, не только о плене, но русские ведь истязают своих пленных. Они
выкалывают им глаза, отрезают уши и нос… Вы разве не знаете, что русские
– людоеды и варвары? Швейк безнадежно махнул рукой.
– Рассказывают то про них всякое, – возразил он, – но таких вещей они уж
больше не делают. Это делалось в воины с турками или вот еще, когда наши
заняли Герцеговину. А о таком пустяке, как лишиться носа, не стоит и
говорить. В Жижкове жил некто Антон Вейвода, у которого болезнь то эта, рак, кажется, начисто весь нос отъела. А он потом угощал приятелей в
кабаке и хвастал: «Сегодня я настрелял семь крон: сорок хеллеров да еще
две рубашки, да две пары ботинок; а пока у меня рыло было в порядке, то, бывало, за целый день еле еле восемьдесят хеллеров наскребешь». В старые
то времена, господин кадет, существовали разные пытки, и для них были
придуманы очень хорошие инструменты. Вот, когда приедете в Прагу, то
побывайте в Городском музее. Например, для людей устраивались дыбы, людей вытягивали на лестницах, ломали им кости на колесе, прибивали
гвоздями за язык… И люди охотно подвергались всему этому, если только их
перед тем соборовали; в те времена это делали охотно, потому что это
служило к вящей славе божьей. У такого еретика или у какой нибудь ведьмы
раздробляли все, как есть, кости, загоняли им под ногти подковные гвозди
и давили их в тисках. И у всякого инструмента, которым это делалось, было свое название, смотря по тому, для чего он должен был служить: для
раздавливания ног употреблялись «поножи св. Иосифа», для выбивания зубов
– «десны пресвятой богородицы», Для ломания костей – «ребро св. Петра».
Таким образом еретик или преступник или пленный уже вперед знал, чем его
будут тешить, и когда главный инквизитор приказывал принести тиски св.
Валентина, то он мог быть спокоен, что из него хотят приготовить
ливерную колбасу на великий пост… Ну, так вот, всего этого у русских
нет, и с нами ничего не может случиться. А если нож хорошо отточен, то –чик! – и уха как не бывало. И если человек хорошо терпит боль и остается
при этом спокойным, то его объявляют святым. Ведь вот в Риме жгли же
одному папе огнем бедра и прочее, а когда решили, что, пожалуй, будет с
него, он вдруг с такой приятной улыбочкой им и говорит: «Ах, пожалуйста, господа, переверните меня на другой бок, потому что мне хотелось бы
равномерно поджариться с обеих сторон. Уж очень я люблю во всем симметрию».
Тем временем они достигли деревни, и кадет Биглер предложил еще чуточку
подождать, пока совсем стемнеет. Они уселись в каком то садике за
сараем. Кадет охал и стонал, солдат пополз на четвереньках к халупе, чтобы выяснить положение, а Швейк утешал болящего: – Мы вам сварим бульону, господин кадет, и я накрошу туда побольше луку.
А потом мы вам положим на живот теплый кирпич – это очень помогает. И мы
вас не бросим, господин кадет.
Солдат вернулся и стал уверять, что к деревушке, кроме нескольких
крестьян, никого нет. Это значительно ободрило кадета. Оки поднялись и
постучали в окно халупы. Им открыла какая то старуха и в ужасе
вскрикнула при виде солдат. Затем она заломила руки и стала причитать: – Ничего у меня нет, господа солдаты, ничего! Москали все у меня позабирали!
– А давно ли они у вас были, москали то? – осторожно осведомился кадет
Биглер.
– Недавно, батюшка, недавно, – верещала старуха. – И сегодня утром были, и вчера вечером были, и каждый день приходят. Нет у меня, батюшка, ничего, все, как есть, москали позабирали. Даже кору с деревьев ободрали
и от нее так и дохли.
– А отхожее место есть? – снова спросил кадет, у которого резь в желудке
не прекращалась.
Старуха энергично тряхнула головой.
– Нет, ничегошеньки нет, батюшка ты мой. Все москали позабирали.
– Постой, старая, мы сами посмотрим, – сказал Швейк, отталкивая ее в
сторону и входя в халупу. Для обыкновенной русинской халупы она была
чиста и даже нарядна; в большой русской печи пылал огонь, а на
приступочке лежали приготовленные для печения хлебы. Швейк открыл дверь
из горницы в чуланчик; там белели в плетенках кучки яиц, а с потолка
свешивались окорок, куски грудинки и связка домашних копченых колбас. У
Швейка даже дух захватило от радости. Он вернулся в сени, чтобы позвать
товарища и кадета, которых старуха изо всех сил старалась уломать.
– Мы – совсем нищие, – повторяла она, – А вон там, за речкой, солдаты
найдут халупы, где живут богатые мужики. У нас москали все позабирали.
– Брось ты ерунду молоть, бабка, – по приятельски окликнул ее Швейк. –Слышали мы эту песню: москали, мол, все позабирали, и даже кору с
деревьев посдирали и от этого околели… Господин кадет, дозвольте
доложить: так что можете идти смело – у этой старой ведьмы в чуланчике
целая колбасная торговля. А ты, бабка, – снова обратился он к хозяйке, –слушай: мы у тебя поужинаем и переночуем. Конечно, не задаром – за все
будет заплачено. Добром или силою. Чорт возьми, что ж ты не хочешь
впускать даже нашего пана капитана? А ну ка!
Швейк выхватил из ножен штык и приставил его острие к горлу старухи; та
взвизгнула, отпрянула и, перепуганная, подобострастно пригласила господ
солдат последовать за нею. В горнице при свете от печки она разглядела, что среди них был офицер. Она забормотала: – Пан капитан, пан капитан! –и стала ловить руки кадета, чтобы поцеловать их.
– Вот видишь, бабка, теперь ты мне нравишься, – промолвил Швейк, покровительственно похлопывая ее по плечу. – Так и надо уважать солдат.
Кадет Биглер вытащил из кармана деньги. Старуха с готовностью принесла
нежданным гостям хлеба и молока и достала откуда то копченой грудинки, не спускал в то же время глаз с входной двери.
Швейк вскипятил крепкого чаю, уложил больного на лежанку, заменявшую
постель, и прикрыл его старухиной шубой; и кадет, у которого от горячего
чая резь утихла, быстро заснул.
За мясом и хлебом оставались только Швейк со своим товарищем; старуха
сунула хлебы в печь и вышла, словно кого то поджидая. Солдат, прожевывая
огромный кусок, сказал Швейку:
– Прекрасное мясо. Хорошо просоленное и прокопченное, и хотя немножко и
припахивает у кости, но это ничего. Лучше всего бывает, братец ты мой, мясо коптить с опилками, а под ним жечь можжевельник. Тогда оно
получается все равно что пирог, чистый пирог, скажу я тебе.
– Ну, это не очень то похоже на пирог, и ты, смотри, не объешься, –возразил ему Швейк. – Ну, да мясо есть мясо, а мясо охотно ест даже
всякая собака.
В этот момент старуха вернулась, а вслед за нею вошла молодая, рослая, красивая женщина. Старуха представила ее: – Это – моя дочь. Муж у ней на войне. Видишь, – обратилась она к
молодухе, – к нам пожаловали гости, наши солдатики, наши господа и
защитники. Они гонят москалей.
Молодуха широко улыбнулась, показав крепкие белые зубы, и Швейк вежливо
предложил ей кружечку чая.
– Прошу вас, выпейте с нами, пани. А как зовут пана? А кофточка у вас
сидит отлично.
И он провел рукой по ее полной груди.
Она принялась за чаепитие и вступила в оживленную беседу со Швейком, руки которого никак не могли успокоиться; то и дело что нибудь щекотало
его ладони, и потому всякий раз, когда старуха отворачивалась, он
вытирал их о кофточку или юбку молодухи.
Товарищ был совсем сонный. Старуха принесла из сеней полушубок и исчезла
с ним в чуланчике, бросив выразительный взгляд на дочь; но та
непринужденно рассмеялась, когда Швейк, ущипнул ее за икру.
