Наталия Сухинина - Куда пропали снегири?
Наталья и верит... и не верит в то, что достучится. Как человек, привыкший рассчитывать только на себя, она и здесь не очень обольщается. Всё прикидывает, что бы ещё продать, где бы подзаработать.
А Ира растёт и хорошеет. Она прекрасно помнит больничную палату, где жила рядышком с такими же, как она, несчастными мальчиками и девочками. Теперь она осталась одна. Остальные погибли. Она знает, что живёт только благодаря родителям, их настоящему по нашей жизни подвигу. Но есть ещё в больнице мальчик, которому они с мамой потихонечку откладывают на чёрный день. Мальчик инфицирован недавно. Наталья пошла в Сбербанк и хотела оформить на ребёнка взнос. Но, оказалось, столько надо справок, объяснений, даже оправданий. А почему вы, если вы ему никто? А почему ему, а не другому? Наталья обозвала всех придурками и ушла. Договорилась с одной медсестрой, теперь у неё в сейфе для мальчика хранится энная сумма.
Когда она девять лет назад оформляла на Иру опекунство, Боже, сколько было подозрений и разборок.
- Вы хотите улучшить жилищные условия за счёт ребёнка, у вас же однокомнатная квартира, - сказала, зло сверкая очками, чиновница из департамента.
- Возьмите девочку вы, у вас трёхкомнатная. Дама утёрлась. Мы не любим не похожих на нас.
Мы подозреваем тех, кто ходит по другим тропинкам и читает другие книги, слушает другую музыку. Но больше нелюбви достаётся людям, совершающим поступки. Им обязательно напомнят насчёт крыши, которая поехала, снисходительно улыбнутся чудачеству. А ведь только у людей, совершающих поступки, нормальная, здоровая, естественная жизнь. Поступок-то - это нормально. Боль за другого - это здоровье. Жертвенная любовь - любовь истинная.
- Мне скоро шестнадцать. Знаете, что я сделаю, когда буду получать паспорт? - спросила меня Ира.
Не дожидаясь ответа, сказала:
- Я поменяю имя, фамилию, отчество.
Да, Ира, Ирина Михайловна Антонова, не знает родивших её папу с мамой. Говорят, они где-то обретаются. Бог им судья. Рядом другие. Наталья и Андрей. Их дом - её дом. Она под надёжным крылом, как цыплёнок под крылом наседки. Ну как назвать Наталью с Андреем приёмными родителями? Кто кого принял, кто кому приёмный, если в прожитой ими вместе жизни столько уже настрадались и нарадовались вместе. Ирочка была ещё маленькая, когда родители, уложив её спать, собирали посылку бастующим шахтёрам. Вдруг шлёпанье босых ног по полу, и Ирочка, сверкая хитрыми глазками, торжественно внесла в кухню припрятанные где-то до поры две банки сгущёнки, любимое её лакомство. И в сумку их, в сумку, бастующим шахтёрам тоже, наверное, хочется сладенького. А когда в дни путча «скандальная » женщина засобиралась на баррикады, Ира ходила рядом, плакала и повторяла:
- Ну возьми, возьми меня с собой. Я в больнице хорошо научилась перевязывать. - И шприц в карман Наталье, новенький, одноразовый шприц.
А теперь скажите, разве не похожа дочка на маму? Да вылитая! Потому и быть ей с шестнадцати лет Инной Андреевной Будиной. Понимаю, почему Будиной, понимаю, почему Андреевной, а вот Инной... Хотя, что же тут не понять? Жизнь с чистого листа. Чтобы ничего не напоминало о прошлом.
В юности Наталья писала стихи. Когда она читала их, я сидела притихшая, потому что была в них удивительная, неброская, некричащая правда. Стихи совсем не походили на автора, они будто вырвались от неё, чтобы скорее зажить своей, независимой от Натальи жизнью. Но так не бывает. Стихи - это сам человек, как бы он ни скрывался, за какую бы крутизну ни прятался. Стихи были о пластилиновых человечках, запуганных, тревожных, готовых в любой момент перевоплотиться хоть в барашка, хоть в примитивную, вытянутую колбаску. «Не будь пластилиновым...» А как трудно им не быть, как трудно держаться собственным хребтом, собственными силами и собственной волей. Им проще, пластилиновым человечкам. А как трудно непластилиновым. Наталья читала стихи, а я удивлялась своему верхоглядству. Порыв к поступку не есть грех. Грех есть боязнь поступка. Не будь пластилиновым... Нет-нет, она не расслабится, она не станет пластилиновым человечком теперь, если уж раньше им не стала. Скоро лето, опять идёт кругом голова, куда вывезти Иру, как организовать так, чтобы там, где они будут с ней летом, был под рукой холодильник с хорошей морозилкой, где она сможет хранить обязательные для Ирочки препараты. И, конечно, где взять денег. А если как-то выкрутится и добудет, как отщипнуть от них и для того мальчика, что в больнице.
Она везла меня к метро, лихачка Наталья, легко лавируя среди потока машин, дымя сигаретой и реагируя на такого же, как она, лихача самым нетерпимым образом и крепким словом. Но вдруг начала опять читать стихи про пластилиновых человечков, сникла, затихла, приготовилась грустить. В ней всё рядом. Всё открыто. Она не умеет лицемерить и приседать в реверансе, закрывать глаза, чтобы не видеть чужую боль. Как не умеет щадить себя и рассчитывать на жалость. Но она умеет писать хорошие стихи и любить своих детей. Верно. Глубоко. Жертвенно.
НЕ ПОСЛУШЕСТВУЙ НА ДРУГА СВОЕГО
Труден этот разговор. Конечно, можно бы отговориться кругленькими (они всегда наготове) фразами, развести руками в сожалении, что нельзя, мол, объять необъятное. Но тогда зачем и огород городить. Лучше уж - без огорода... А труден разговор по единственной простой причине: хватит ли честности сказать о том, что болит давней болью под и без того изболевшимся сердцем, хватит ли честности и сил не переметнуться мыслью к чужим грехам. От своих собственных, на которые глаза бы мои не глядели.
Перед Великим постом есть замечательное воскресенье. Оно именуется православными людьми Прощёным, потому что в этот день мы просим прощения друг у друга, чтобы назавтра вступить в чистые воды Великого поста отмытыми собственным покаянием. В этот день особенно люблю бывать в храме. Люди преклоняют колена с кротким «прости». «Простите», - попросит и священник свою паству. «Простите», - говорим мы, даже незнакомым незнакомые. Именно в Прощёное воскресенье читаются в храме слова Спасителя: «Если вы не простите от сердца прегрешений друг другу, и Отец ваш Небесный не простит вам прегрешений ваших». С лёгким сердцем мы приходим в свои дома, готовые к подвигам начинающегося поста, к любым духовным испытаниям. А на кухне старенькая мама крутится у плиты, а в спальне под зелёным абажуром устроился в кресле муж, а следом влетает в квартиру разгорячённый уличными потехами сын. Близкие люди, за долгие годы совместной жизни услышавшие от нас много всякого и отлично знающие, как некрасиво наше лицо во гневе. Пришёл час сказать им: «Простите». Завтра пост. Сегодня - Прощёное воскресенье. Но только вот ноги упорно не идут к маме в кухню, не находятся слова для мужа, рука не протягивается, чтобы погладить по голове сына.
То, что было так легко и благостно с чужими, со своими превращается в муку мучительную. А почему, собственно? Потому что перед чужими какая уж такая наша вина? А перед своими мы виноваты. Мы очень виноваты перед теми, с кем делим крышу, трапезу, ложе. Именно потому (виноваты!) сердце горделивое противится и ищет лазейку. Помните, в школе? Набычившийся школяр стоит перед любопытствующим классом, а педагог с ножом к горлу:
- Ну попроси прощения, ну скажи: «Я больше не буду!»
Молчит школяр, упёртый мальчик, стойкий и молчаливый, как партизан. И - клич верного друга с задней парты:
- Да скажи. Саш, скажи - не буду, чего боишься-то? Оно бы лучше, конечно, сказать, да и отвязаться от настырной учительницы, а - трудно...
А нам-то как трудно. Взрослым людям, уж во всем, кажется, разобравшимся, знающим, что почём и что откуда. Маета наша от нашей собственной вины. В самой глубине души свернулась калачиком наша вечная «оппонентша» - совесть и толкается, толкается, и называет вещи своими именами. А в Девятой заповеди всё правильно и всё не про нас: «Не послушествуй на друга своего свидетельства ложна». Сразу видится комната с голыми стенами и столом. По одну сторону стола человек и по другую человек. Один говорит, другой записывает. Один фиксирует, другой предаёт. Послушествует свидетельства ложна... А нас в той комнате нет. А нас в той комнате никогда не было! Проскочим, значит, заповедь? Не зацепимся за край её своими расхристанными одеждами вечно спешащего человека?
Не проскочим. Потому что Господь, создавая человека, благословил его словом. А враг рода человеческого и здесь не отстал. Великое благо, отличающее нас от остальной созданной Творцом твари, обращает он на погибель человеку. Ложь, празднословие, клевета, навет, осуждение - это всё из дьявольского багажа. (Да и само слово «дьявол» означает «клеветник»). Но ведь празднословие, клевета, навет, осуждение - это ведь и из нашего багажа. У кого неподъёмный саквояж, у кого дипломат с секретным замком, у кого туго набитая авоська. Скверный язык наш грешит грехом не каждодневным, нет, ежеминутным. А ведь любим повторять Евангельское: «Не судите, да не судимы будете». А вот задуматься всерьёз боимся. Страшно увидеть в сердце своём чёрную бездну.
