Наталия Сухинина - Куда пропали снегири?
* * *
Он был красив, талантлив, богат и мог позволить себе выбирать женщин. Он и выбрал. Молоденькую практикантку после филфака, только год назад сыгравшую свадьбу с однокурсником. Девочка не устояла перед талантом, красотой и напором. Начался роман на глазах жаждущей зрелищ публики. Нас то есть. А летом они уехали на недельку в Гагры. Конечно, она сказала мужу, что у неё срочная командировка. Мы перемалывали косточки ей и посмеивались над её мужем. Мы обсуждали в подробностях их возвращение и обязательный цирк, который они будут непременно разыгрывать перед нами. Сначала придёт, как ни в чём не бывало, она. Потом он. Они поздороваются как чужие. Сколько воды пролилось на ту мельницу, пока, наконец, один из нашей конторы не встал и не произнёс негодующе: «Сколько можно болтать? Мы - пособники вранью, раз всё у нас шито-крыто».
Он встал, набрал номер телефона... её мужа. Они говорили недолго, что тут долго разговаривать. Потом положил трубку и сказал, почти извиняясь:
- Терпеть не могу вранья. Пусть суровая, но правда.
От этой правды всем стало не по себе. Сейчас, когда прошло много лет и след той девочки давно затерялся, не могу понять, почему не бросилась на телефонный аппарат, как на амбразуру, почему молчаливо согласилась на ту правду. Но ведь не против заповеди шёл тот правдолюбец. Не послушествовал на друга своего свидетельства ложна, наоборот, честно сказал, значит, выходит, не преступил заповеди, угодил Богу? Нет, не угодил.
Потому что во главу угла своей суровой правды поставил он осуждение. Ему бы в себя взор обратить, в своём бы грязном белье покопаться... Давний грех лежит за ту правду и на мне. Не звонила, не разоблачала, а толку-то? Сколько пустых разговоров поддержала, сколько грязных слов услышала и не содрогнулась. Правда была, праведности не было. Было осуждение ближнего, и совесть вот уже сколько годков не даёт покоя, не позволяет спрятаться за широкую спину того правдолюбца. Её, совесть, не обманешь, не оправдаешься, что не сидел за столом напротив следователя, не строчил доносов на ближнего. Буквальный смысл девятой заповеди — это тоже ведь наша хитрость проскочить «посуху» мимо Божьего гнева. Не лжесвидетельствовал? Лжесвидетельствовал. А если уж совсем по честному - предавал. Можно вспомнить, и вот они быстренько выстроились в затылочек собственные мои обиды. Когда меня осуждали, на меня лжесвидетельствовали, меня предавали. Если не остановлю этот бурный поток, всё остальное писанное будет о собственных моих обидах. Но я перешагну через этот спасительный водоём, в который можно погрузиться с головой и сладостно жалеть себя за перенесённое. Буду говорить о собственном нарушении девятой заповеди.
...Красивая, цветущая женщина, уверенная в себе, умеющая вершить дела и достойно нести по жизни свою гордую голову, Татьяна не была моей подругой. Но звонила, рассказывала о житье-бытье и обязательно жаловалась на здоровье. Меня раздражали её жалобы. «Кровь с молоком, а всё про свои болячки», позволяла я себе не раз, не два (множество!) в разговорах, пустых и глупых, со знакомыми. Опять звонила Татьяна, звала в гости, хлебосольно встречала, смеялась, рассказывала про поклонников, а у дверей: «Знаешь, так себя плохо чувствую, совсем слабею».
- Влюбилась, вот и слабеешь, - глупая моя шутка избавляла меня и на этот раз от равнодушного сочувствия.
Потом она опять звонила, и, если звонок оказывался не ко двору (стирка, готовка, гости), я морщилась в нетерпении и раздражалась. Опять про болячки, нашла себе исповедника... Ни разу я ей не посочувствовала, потому что не верила. Капризничает женщина, привыкла быть на виду, привыкла, чтобы с ней нянчились. Зачем потакать? А она через месяц умерла от рака.
- Мама умерла. В четверг похороны,- прогремел в трубке тихий голос Татьяниной дочери.
Какая мама? Какие похороны? Её отпевали в храме, и священник говорил проповедь про то, что все мы виноваты друг перед другом. Мне казалось, он смотрел на меня, и горел под ногами пол, пылали щёки краской жгучего стыда. Я не утешала её, а она так на это рассчитывала. Я даже не помолилась о ней ни разу как о болящей, не верила ей, осуждала. От моего многократного «прости» легче мне не становилось. Прожгла насквозь, кажется, строчка случайно открытой после похорон странички Достоевского: «Каждый перед всеми во всём виноват».
Эта печаль со мной. Конечно, она научила вглядываться в людей, стараться видеть в них то, что сокрыто за улыбкой, благополучием, шутливым тоном или косметикой. Но думаете, отучила осуждать и поддаваться соблазну вставить своё словечко в пустой разговор, вплести свою «неповторимую» нитку в гнусные пересуды? «Не осуждати брата моего...»
Проводила несколько раз эксперимент - засекала время, вот полчаса не буду никого осуждать. Пуск! Время пошло. Хватает (проверяла не единожды) от силы на семь минут. На восьмой, если уж не язык, так мысль сформулирует что-то такое непотребное, и бросаешь в ужасе никчёмное занятие, ужасаешься греховности своего изъеденного пороком сердца.
Слово всесильно. Чем выражаем мы добро, красоту, мудрость? Словом, конечно. Его созидательная сила известна исстари. Но им же, словом, то же добро, красота и мудрость разрушаются. Слово - это подозрение, злоба, ненависть, цинизм. Слово-благо. Слово-грех. Слово-лекарство и слово-яд. Слово-подвиг и слово-преступление. А потом уже заповедь - не осуди, не лжесвидетельствуй, не предавай.
Часто бываю в храмах. И часто в свете зажжённых на подсвечнике свечей перед прекрасным ликом Спасителя или Пречистой Матери Его вспоминаю удивительное место в Евангелии. Слепорождённый был исцелён Иисусом. Первое, что он увидел, когда прозрел - было прекрасное лицо Христа. Что сделал слепорождённый? Встал и пошёл за Учителем. Все мы слепорождённые. Потому что мало кому из нас с детства даровано было видеть Свет. И вот мы прозреваем, мы хотим пойти за Христом и идём туда, где всего вероятнее встреча с Ним. В храм. Но первое, что видим - искажённое лицо храмовой уборщицы, подтирающей пол. Ей наплевать, что вы прозреваете. Она только пол помыла, а вы опять ей - грязищу. И чуть ли не тряпкой в лицо:
- Намазалась, платок-то надвинь, завлекать в ресторане будешь, ишь, вырядилась!..
Или в бок во время службы:
- Как стоишь? Чего по сторонам-то пялишься?
И бегут «слепорождённые» из храма, вбирают голову в плечи от площадной брани и злых лиц. Прозрение откладывается на неопределённое время. Какая великая ответственность на православных людях, уже познавших Бога, прозревших, чтобы человек, пришедший в храм и увидевший вас первого, увидел ваше прекрасное лицо. Добрые глаза, мягкую улыбку, предупредительность и - любовь. Тогда человек встанет и пойдёт. Он поймёт, что мир, в который он вошёл осторожно и неуверенно - прекрасный мир. Мир, где его любят. А если нет? Если ваше лицо передёрнуто от гнева, а в руках мокрая половая тряпка?
Недавняя картинка. Присела женщина во время службы на раскладную скамеечку, которую принесла с собой. А другая, тоже далеко не молодая, ей:
- Расселась... Я восьмой десяток разменяла, а она...
- Не могу, не могу, матушка, вены у меня, только после операции.
- Да чтоб вообще ноги у тебя отсохли. Грех-то какой, в храме уселась...
Ни много, ни мало - наотмашь, походя. А потом со свечой к иконе, к Причастию, покорно скрестив руки на груди.
Вот ведь как. И на лавочке судачим, и клевещем походя, и в храме не лезем за словом в карман. Только удивляемся искренне - почему всё так плохо в нашей жизни, нет нам покоя, нет мира в душе. Читаем в духовных книгах - был мир в душах святых отцов, пустынников, затворников, а у нас нет. А ведь несладко живём, где же награда? Не ждать нам награды. Потому что, дыша смрадным воздухом грехов, висящим над нами густой, зловещей тучей, мы отравляем свою плоть и кровь и в первую очередь сеем разор в душе, а где разор, там ли искать мира...
Вот и я «сподобилась». Вместо того, чтобы стоять в храме и ничего не видеть вокруг себя - молиться и каяться в грехах, смотрю по сторонам на этих злых старух, возмущаюсь их ненавистью к ближним, забыв, что этим только усугубляю и без того многочисленные грехи осуждения. Тут засекай время, не засекай - всё без толку. Очень уж тороплюсь, боюсь, вдруг не успею, и придёт та старушка домой неосуждённая. Успела. И в другой раз успею. Если забуду слова Священного Писания: «От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься». Что ещё, казалось бы, надо? Коротко. Ясно. Доходчиво. А мы скорее высшую математику одолеем, чем арифметику с её вечным и бесхитростным дважды два.
НЕ ПОЖЕЛАЙ ЖЕНЫ ИСКРЕННЯГО ТВОЕГО
«Золушка»! Сказка красивая, удивительная. Мода на неё не проходит и не пройдёт никогда, потому что от поколения наших прапрабабушек до поколения наших внуков ничего в сущности не изменилось в человеческой душе. Так же жаждет она любви, чудес, справедливости. Но я признаюсь вам в своём далёком детском грехе, когда, сидя в партере московского театра, страдала от жалости не к хрупкой, измазанной сажей девушке, а к её сестре, тщетно пытающейся натянуть на свою пухлую ногу хрустальную туфельку. Она на сцене с отчаянием: «Попробую ещё...» Я в зале, вдавившись в кресло, просила про себя: «Попробуй, потерпи, сначала больно будет, потом разносишь». Но чуда не произошло. Это уже потом, много позже усталым сердцем поняла я простую истину французской сказки: хрустальные туфельки не разнашиваются. И если твоего размера у принца нет, отступись, не терзай душу, не набивай себе мозоли.
