Гянджеви Низами - Лейли и Меджнун

Сказитель вдохновенный начал сказ,
Все изложив правдиво, без прикрас:

Тот, кто от взоров прятал скорбный лик,
Иссушенный пустыней базилик,

Отца оплакав, полный скорбных дум,
Вновь колесил в пустыне, как самум.

Его дороги бедствий привели
Туда, где обитал народ Лейли.

Вдруг свиток он увидел, а на нем
«Лейли», «Меджнун» начертано пером.

Но имя той, которую любил,
С пергамента он ногтем соскоблил.

Ему сказали: «Видеть нам чудно —
Из двух имен оставлено одно».

Он возразил: «Кто любит и любим,
Довольствуется именем одним.

Кто истинно и преданно влюблен,
С любимою вовек неразделен».

Тут некто в удивленье вопросил:
«Зачем себя оставить ты решил?»

Он отвечал: «Назначено судьбой
Ей быть ядром, мне — крепкой скорлупой

Я — скорлупа, лишенная ядра,
Без сердца я — пустая кожура».

Так вымолвив, он, в грудь себя бия,
В пустыне скрылся, словно Рабия.

И долго вдалеке, как слезный всхлип,
Звучал уныло песенный насиб.

Он как онагр, поводья оборвав,
Бежал к зверям, закон людской поправ.

Без пищи и воды, полуживой,
Кореньями питался и травой.

Среди зверей, их дружбой дорожа,
Нашла покой мятежная душа.

И звери шли к нему издалека,
Служа ему, как верные войска.

Рога и обнаженные клыки
Надежнее, чем воинов клинки.

Звериный лагерь вкруг него залег
И жизнь его заботливо берег.

Он для зверей — властительный султан,
Премудрый, добрый, словно Сулейман.

В жару над ним орел, слетая с гор,
Широких крыльев раскрывал шатер.

Его увещеваньям кротким вняв,
Избыли звери свой свирепый нрав.

Клыкастый волк ягненка стал щадить,
Лев за онагром перестал следить.

Козу вскормила львица молоком,
Волк вылизал зайчонка языком.

Он брел в песках, ладонь прижав к груди
А звери рядом шли и впереди.

Когда ложился спать он, утомясь,
Лиса с него хвостом стирала грязь.

И на ногах следы кровавых ран
Заботливо зализывал джейран.

С оленями устроясь на ночлег,
Лицом он зарывался в теплый мех.

И когти меченосные воздев,
Ночной покой стерег косматый лев.

Волк, как дозорный, колесил кругом,
Чтоб враг на лагерь не напал тайком.

Свирепый тигр, забыв, что он жесток,
Доверчиво лежал у самых ног.

В пустыне звери бросили вражду
Живя отныне в мире и в ладу.

Средь хищников Меджнун, оставя страх,
Царил как полновластный падишах.

А между тем молва прошла окрест,
И люди опасались этих мест.

Ведь если б враг пришел сюда со злом,
То был бы вмиг наказан поделом.

Но отступал зверей ворчащий круг,
Когда являлся настоящий друг.

Покорны мановению руки,
Вмиг убирались когти и клыки.

Так жил он, благодатью осиян,
Как стадо охраняющий чабан.

От хищников двуногих в стороне,
Судьбой своей довольствуясь вполне.

А люди надивиться не могли,
И если караваны мимо шли,

Не в силах любопытства одолеть,
Хотелось всем на чудо поглядеть.

И странники прервать спешили путь,
Чтоб на него хоть издали взглянуть.

И пребывал в надежде пилигрим,
Что трапезу разделит вместе с ним.

А тот сидел средь тигров и пантер,
Являвших послушания пример.

Едва один кусок отведав сам,
Все остальное отдавал зверям.

Зимою долгой, слабый, чуть живой,
Делил с зверями хлеб насущный свой.

И хищники пустынь со всех сторон
Шли к своему кормильцу на поклон,

Возрадовались звери, что всегда
У них есть и защита и еда.

Свободных, с независимым умом,
Благодеянье делает рабом.

Огнепоклонник бросил псу мосол,
И пес за ним на край земли пошел.

Преданье мне запомнилось одно:
Жил в Мерве властелин давным-давно.

Держал он лютых псов сторожевых —
Шайтанов сущих, яростных и злых.

Как дикие лесные кабаны,
Псы были и свирепы, и страшны.

Одним прыжком они, являя прыть,
Могли верблюда навзничь повалить.

Во гневе шах себя не помнил сам,
Он слуг бросал на растерзанье псам.

Был среди слуг один, хоть с виду тих,
Но дальновидней и умней других.

В его душе гнездился тайный страх,
Что и его неверный в дружбе шах

Швырнет собакам, гневом обуян,
И разорвут клыки газелий стан.

И загодя, все взвесив и учтя,
С псарями шаха дружбу заведя,

На черный двор, где псы рычали, злы,
Он стал носить и мясо и мослы.

Кормил собак он, робость позабыв,
К себе голодных злыдней приучив.

И псы, приход кормильца сторожа,
У ног вертелись, ласково визжа.

Шах дурно спал и рассердился вдруг
На этого тишайшего из слуг.

Велел он тем, чьи как у псов сердца,
На растерзанье псам отдать юнца.

Те, кто собак опасней в много раз,
С охотою исполнили приказ.

Его швырнули в клеть, чтоб там клыки
Страдальца разорвали на клоки.

С рычаньем псы, что ростом больше льва,
К бедняге, щерясь, бросились сперва.

Но своего любимца распознав,
Запрыгали, хвостами завиляв.

И, головы на лапы положив,
Легли, кольцом лохматым окружив.

Питомца няни сберегают так…
День миновал, ночной сгустился мрак.

Когда заря затеплила свечу,
Небесную окрасила парчу,

Шах, пробудясь, постиг, что был не прав,
И каяться стал, подданных призвав:

«Я был мгновенным гневом ослеплен,
Невинный джейраненок мной казнен.

Скорей на псарню надо поспешить,
Чтоб хоть останки у собак отбить!»

Тут к шаху во дворец вбежавший псарь
Промолвил так: «Великий государь,

Сей отрок, видно, ангел во плоти,
И сам господь решил его спасти!

Встань, погляди на чудо из чудес:
Растерзанный собаками воскрес.

Сидит, по счастью, и здоров и жив,
На пасти псов печати наложив.

Твоих драконов дружба высока —
Не тронули они ни волоска!»

Счастливый тем, что отрок уцелел,
Шах во дворец его вести велел.

И тот, кто к смерти был приговорен,
Из псарни вновь в чертоги водворен.

Властитель видит, что предстал пред ним
Спасенный отрок, жив и невредим.

Тут, с трона встав, раскаявшийся шах
Вымаливать прощенье стал в слезах.

«Ответствуй, — он спросил, — могло ли стать,
Как лютой смерти смог ты избежать?»

Тот отвечал: «О шах, с недавних пор
С подачкой я ходил на псовый двор.

Я заслужил любовь у лютых псов,
И зубы их замкнулись на засов.

Тебе рабом служил за годом год —
Смерть в благодарность получил в расчет.

Ведь друга ты, сердясь по пустякам,
Швырнул на растерзание клыкам.

Но преданность — отличие собак,
Пес — верный друг, а ты — заклятый враг.

Пес дружбу подарил мне за мосол.
А ты меня в могилу чуть не свел!»

Так случай удивительный помог
Дать шаху человечности урок.

Тиран проснулся, будто долго спал,
Собак и псарню впредь не вспоминал.

Постигнуть смысл сей притчи поспеши:
«Благодеянье — крепость для души».

Меджнун кормил зверей, за это он
Был как стеной их дружбой огражден.

Нет крепости надежней и верней,
Чем окруженье преданных зверей.

Он шел пустыней — горя пилигрим,
Косматогривой свитою храним.

Таким же будь, спеши добро творить,
Чтоб слез кровавых после не пролить.

Делись последним, всем, что даст судьба,
И тем халифа превратишь в раба!

Он в изначальных прочитал строках:
Да будет милосерден к нам аллах!

Господне имя во главе письма —
Прибежище и чувства и ума.

Мудрее мудрых, истинно велик
Постиг он безъязыкого язык.

Он разделил десницей свет и мрак,
Он всех насытил, ласков и всеблаг.

Возжег на небе хор ночных светил,
Людьми он твердь земную расцветил.

Нетленной жизнью душу наделив,
Величием предвечным осенив,

Он людям мир вручил — заветный клад,
Что всех сокровищ выше во сто крат.

И разума огонь в душе возжег,
И осветил им двух миров порог.

Как скатный жемчуг мысли расцвели,
Когда любовь вела калам Лейли:

«В письме моем, как шелк, слова нежны,
И утешеньем стать они должны.

От пленницы послание тому,
Чей дух восстал и сокрушил тюрьму.

Как ты живешь, о странник, на земле,
Семи небес посланник на земле?

О верный в дружбе, истины оплот,
Тот, от кого любовь свой свет берет.

О кровью обагривший горный скат,
От взоров затаившийся агат,

О мотылек трепещущей свечи,
Источник Хызра, блещущий в ночи,

О ты, кто мир в волнение привел,
Когда в песках с оленем дружбу свел,

Цель для насмешек, плачущий навзрыд,
День воскресенья нас соединит.

О беспощадно изнуривший плоть,
Чью жизнь беда смогла перемолоть.

Из-за меня ты сердце сжег дотла,
Вокруг тебя осуды и хула.

Кому верна я до скончанья дней,
Кто сам священной верности верней.

О жизнь моя, блаженный свет души,
С тобою я, а ты, с кем ты, скажи?

С мечтой о счастье я разлучена,
Но я твоя невеста и жена.

Муж, что меня скрывает под замком,
До сей поры мне чужд и незнаком.

Жемчужиной алмаз не завладел,
И заповедный жемчуг уцелел.

Поныне запечатан тайный клад,
Бутон не тронут, недоступен сад.

Муж величав, и знатен, и велик,
Но пред тобой ничтожен и безлик,

Кичился белой луковкой чеснок,
Но расцвести, как лилия, не мог.

Так огурец, который перезрел,
Лимоном желтым зваться захотел, —

Хоть кислый он и так же желт на цвет,
Но аромата в нем и вкуса нет.

Мечтала в этом мире я и в том
Одно гнездо с тобою свить вдвоем.

О, если б знал ты, как я не права, —
Зачем дышу, зачем еще жива?

Пускай сурово покарает рок
Того, кто горе на тебя навлек.

Твой каждый волосок дороже мне,
Чем целый мир, расцветший по весне.

Ты чист, как Хызр, о, милость прояви,
И, словно Хызр, мне душу оживи.

Я — тусклая луна, ты — солнце дня,
Издалека молю, прости меня!

Прости, что не могу к тебе прийти,
Невольный грех, любимый, отпусти!

Отец твой умер, страшной весть была,
Одежду я, рыдая, порвала,

Царапала себе лицо и грудь,
Когда ушел он в свой последний путь.

Шипами проколола я глаза,
Плащ траурный мой был, как бирюза.

И слезы я, как дочь, над ним лила
И весь обряд печальный соблюла.

Но робость не сумела победить —
Тебя я не посмела навестить.

Здесь в жизни бренной путь влачу земной,
Душой нетленной я с тобой, родной.

Возлюбленный, я знаю, ты чуть жив,
Будь, умоляю, многотерпелив.

Земная наша временна юдоль,
Со временем поладь, смиряя боль.

Прикрой глаза, мой плачущий бедняк,
Чтоб над слезами не смеялся враг.

Будь мудрым и тоску превозмоги,
Чтоб над тобой не тешились враги.

Там, где весной бросали зерна в грязь,
Стеной шуршащей нива поднялась.

Забудут все, что пальмы ствол шершав,
В корзины сладких фиников собрав.

Шипами стебель розы окружен,
Настанет срок — распустится бутон.

И не горюй, что нет друзей вокруг,
Я — друг твой верный, беззаветный друг.

Не жалуйся на то, что одинок,
Друг одиноких и заблудших — бог.

В слезах, как туча, утопаешь ты,
Как молния, свой дух сжигаешь ты.

Отец ушел, но жизнь продолжил сын,
Рудник иссяк, но найден в нем рубин».

Меджнун прочел письмо, зарделся он,
Как розы расцветающий бутон.

«О мой аллах, о господи!» — твердил,
От радости в себя не приходил.

И новых сил почувствовал исток, —
Жизнь возвратил божественный листок.

Он вестника в своих объятьях сжал,
Благоговейно руки лобызал.

Вдруг спохватился: «Как писать ответ?
Коль нет бумаги и калама нет?»

Мгновенно, с расторопностью писца,
Гость, вынув из походного ларца

Калам, бумагу и пузырь чернил,
Меджнуну их почтительно вручил.

Из-под калама строчки полились,
Тончайшими узорами сплелись.

Слова, как ожерелье, он низал,
О пережитом горе рассказал.

Ответное письмо вложив в ларец,
В обратный путь отправился гонец.

Как вихрь пустыни, скрылся он вдали,
Спеша вручить послание Лейли.

И обмерла она, письмо схватив,
Его листы слезами оросив.