Гянджеви Низами - Лейли и Меджнун
Отец выдает Лейли за Ибн-Салама
Ловец жемчужин свой продолжил сказ,
Медоточиво речь его лилась,
Когда с войной покончил Науфал,
А одержимый в горы убежал,
Отец Лейли, войдя в ее шатер,
Такой повел обманный разговор,
Он криво повязал свою чалму,
Все изложив, как надобно ему:
«Узнай, Лейли, народ обязан мне,
Что пораженье избежал в войне.
Ведь Науфал — казни его господь! —
Нас не сумел в сраженье побороть.
Твой полоумный, что навлек беду,
Им изгнан был, мы кончили вражду.
В горах теперь скрывается беглец,
Он от тебя отрекся наконец!»
Не поднимая бледного лица,
Лейли в молчанье слушала отца.
Семейные обычаи блюла,
Но слезы в одиночестве лила.
И от пролитых втайне жгучих слез
Нарциссы робких глаз — краснее роз.
Дорожки слез легли вдоль нежных щек,
Посолонел от них сухой песок.
Вокруг бамбука слезный водоем
Кроваво-красным полнился огнем.
Кто ей поможет, кто подаст совет,
Когда друзей и близких рядом нет?
На плоской крыше, как змея в мешке,
Она металась в ноющей тоске.
Ее дыханья трепетный зефир
Благоуханьем взбудоражил мир.
Мужи из ближних и далеких мест
Шли сватать ту, что краше всех невест.
Чтоб завладеть манящей красотой,
Не жаль казны звенящей золотой.
Друг перед другом проявляли прыть,
Жемчужину пытаясь раздобыть.
К ней тянут руки, ведь не зря влечет
Еще сокрытый в улье сладкий мед.
Но, дорожа жемчужиной, отец
От посягательств охранял ларец.
Сама Лейли, как ваза из стекла,
Себя от хищных взоров берегла.
На людях притворяться ей дано
И улыбаться, даже пить вино.
Так свет струит свеча во тьме ночной,
Дотла в тоске сгорая неземной.
Нет, не двулична роза, коль шипы
Хранят ее от прихотей судьбы.
Лейли, страданья не чиня родным,
Терпела муку, улыбаясь им.
А между тем, вокруг ее шатра
Толпились свахи с самого утра.
И, услыхав об этом, Ибн-Салам
Решил не мешкать и приехал сам.
Тщеславием кичливым обуян,
Он свадебный возглавил караван.
В подарок для родных и для гостей
Вез маны амбры и тюки сластей.
И черный мускус, и багряный лал.
Он роскошью хвастливой удивлял.
Сам для ночных рубах цветной атлас
Рачительно он выбрал про запас.
Пригнал верблюдов тысячу числом
И скакунов арабских под седлом.
За золото вступают в бой полки —
А у него с собою сундуки.
Метал перед гостями на коврах
Казну горстями, как сыпучий прах.
Столь он безмерно щедрость распростер,
Что золотом засыпан был шатер.
С дороги отдохнув денек иль два,
Он вестника призвал для сватовства.
Велеречивый муж, искусный сват,
Смягчить мог камень, затупить булат.
Такие совершал он чудеса,
Что мог бы позавидовать Иса.
Все, чем гордятся Чин, Таиф и Рум, —
Изделья, восхищающие ум,
Сокровища, которым нет цены,
Родителям Лейли привезены.
Сват, красноречья завладев ключом,
Похвальные слова струил ручьем:
«Наш Ибн-Салам средь храбрых львом слывет,
Арабов он и гордость, и оплот.
Мечом прославя свой высокий сан,
Муж знаками величья осиян.
Коль крови жаждешь — он прольет поток,
Захочешь злата — сыплет как песок.
Тебя избавит от осуды зять,
Твоей казне оскуды не знавать!»
Так много ловкий сват наговорил,
Что бедного отца ошеломил.
Тут, сколь не исхитряйся, не крути, —
Пришлось ему к согласию прийти.
Увы, отец не отвратил напасть
И вверг свою луну дракону в пасть.
Когда невеста дня, восстав светла.
Из рук Джамшида чашу приняла,
И русский отрок, юн, русоволос,
Арабу дал накидку ярче роз,
Отец невесты с раннего утра
За украшенье принялся шатра.
Был сам жених и весь приезжий клан
За праздничный усажен дастархан.
Дивя размахом весь арабский мир,
Под музыку и песни грянул пир.
Он длился долго, как велит закон,
Союз венчая дружеских племен.
Росла дирхемов груда высоко —
Дань матери Лейли за молоко.
В опочивальню, как заведено,
Снесли на блюдах сласти и вино.
Злосчастная металась, как во сне,
Сгорала, как алоэ на огне.
Слезинки, затмевая звездный взгляд,
Ей розы щек без устали кропят.
Рубиновые стиснуты уста, —
Изнемогает в муке красота.
Ждет новобрачный, празднично одет;
Невесте мрачной опостылел свет.
Разбилась чаша возле уст ее,
Полыни горче сладкое питье.
На шип наступишь — ногу занозишь,
На пламя дунешь — губы опалишь.
Род в единенье — словно кисть руки,
Беда, коль палец отсекут враги.
Кто оскорбляет своевольем род,
Того родным он боле не сочтет.
Змея ужалит палец — ждать невмочь,
Отсечь его немедля надо прочь.
Гармония спасает нас от бед,
Смерть наступает, коль согласья нет.
Лейли теперь в томительной тоске —
От гибели душа на волоске!
Ибн-Салам приводит Лейли в свой дом
Когда в лазурном небе распростер
Свое сиянье утренний шатер
И челн полночный, белых взяв рабынь,
За окоем уплыл в густую синь.
Жених, как полномочный властелин,
Украсил для невесты паланкин.
И с пышностью, чтоб видеть все могли,
В нем понесли торжественно Лейли.
Ее супруг, руководим добром,
Вручил господство над своим добром.
Стремился он супруге угодить,
Воск лаской и терпеньем растопить.
С восторгом юной пальмы видя стать,
Он попытался финики достать.
Но чуть рукою тронул гибкий ствол,
Как шип ему все пальцы исколол.
Пощечины удар столь крепок был,
Что чуть супруга наземь не свалил.
«Не подходи! — она схватила нож. —
Себя убью, но ты сперва умрешь!
Клянусь аллахом, богом всех времен,
Не для тебя кумир был сотворен,
Мечом, коль жаждешь, кровь мою пролей,
Знай, никогда не буду я твоей!»
Был Ибн-Салам доволен, отступив,
Хотя бы тем, что уцелел и жив.
Он понял, что отвергнут неспроста —
Не для него сияет красота.
Все ж от Лейли, настойчив и упрям,
Решил не отступаться Ибн-Салам.
Он, с двухнедельной встретившись луной,
Плененный, сердце отдал ей одной.
Он был в нее без памяти влюблен.
«Не преступлю запрета — понял он, —
Ее сочту за счастье лицезреть,
Уйдет она — мне лучше умереть».
И осознав, что груб был и неправ,
Просить стал о прощенье, зарыдав:
«Да будет так! Коль преступлю обет,
То незаконным я рожден на свет!»
И с той поры он соблюдал зарок:
Вздыхал, не смея преступить порог.
А роза, украшающая сад,
С дороги не сводила грустный взгляд.
Ждала, что ветер, сжалясь в свой черед,
Весть из пещеры горной принесет.
И вечером, и с раннего утра
Спешила на дорогу из шатра,
Вдали от всех над участью своей
Стенать, как безутешный соловей.
Хватило бы ей весточки одной.
Чтоб утешенье дать душе больной.
Терпения в разлуке лишена,
Неутоленно плакала она.
И тайна, проступившая клеймом,
Всем стала явной, словно ясным днем.
Столь нестерпима боль душевных мук,
Что ни отец не страшен, ни супруг.
Когда любовь бессмертна в небесах,
Бессильны здесь упреки или страх.
Меджнун дружит со зверями
Сказитель вдохновенный начал сказ,
Все изложив правдиво, без прикрас:
Тот, кто от взоров прятал скорбный лик,
Иссушенный пустыней базилик,
Отца оплакав, полный скорбных дум,
Вновь колесил в пустыне, как самум.
Его дороги бедствий привели
Туда, где обитал народ Лейли.
Вдруг свиток он увидел, а на нем
«Лейли», «Меджнун» начертано пером.
Но имя той, которую любил,
С пергамента он ногтем соскоблил.
Ему сказали: «Видеть нам чудно —
Из двух имен оставлено одно».
Он возразил: «Кто любит и любим,
Довольствуется именем одним.
Кто истинно и преданно влюблен,
С любимою вовек неразделен».
Тут некто в удивленье вопросил:
«Зачем себя оставить ты решил?»
Он отвечал: «Назначено судьбой
Ей быть ядром, мне — крепкой скорлупой
Я — скорлупа, лишенная ядра,
Без сердца я — пустая кожура».
Так вымолвив, он, в грудь себя бия,
В пустыне скрылся, словно Рабия.
И долго вдалеке, как слезный всхлип,
Звучал уныло песенный насиб.
Он как онагр, поводья оборвав,
Бежал к зверям, закон людской поправ.
Без пищи и воды, полуживой,
Кореньями питался и травой.
Среди зверей, их дружбой дорожа,
Нашла покой мятежная душа.
И звери шли к нему издалека,
Служа ему, как верные войска.
Рога и обнаженные клыки
Надежнее, чем воинов клинки.
Звериный лагерь вкруг него залег
И жизнь его заботливо берег.
Он для зверей — властительный султан,
Премудрый, добрый, словно Сулейман.
В жару над ним орел, слетая с гор,
Широких крыльев раскрывал шатер.
Его увещеваньям кротким вняв,
Избыли звери свой свирепый нрав.
Клыкастый волк ягненка стал щадить,
Лев за онагром перестал следить.
Козу вскормила львица молоком,
Волк вылизал зайчонка языком.
Он брел в песках, ладонь прижав к груди
А звери рядом шли и впереди.
Когда ложился спать он, утомясь,
Лиса с него хвостом стирала грязь.
И на ногах следы кровавых ран
Заботливо зализывал джейран.
С оленями устроясь на ночлег,
Лицом он зарывался в теплый мех.
И когти меченосные воздев,
Ночной покой стерег косматый лев.
Волк, как дозорный, колесил кругом,
Чтоб враг на лагерь не напал тайком.
Свирепый тигр, забыв, что он жесток,
Доверчиво лежал у самых ног.
В пустыне звери бросили вражду
Живя отныне в мире и в ладу.
Средь хищников Меджнун, оставя страх,
Царил как полновластный падишах.
А между тем молва прошла окрест,
И люди опасались этих мест.
Ведь если б враг пришел сюда со злом,
То был бы вмиг наказан поделом.
Но отступал зверей ворчащий круг,
Когда являлся настоящий друг.
Покорны мановению руки,
Вмиг убирались когти и клыки.
Так жил он, благодатью осиян,
Как стадо охраняющий чабан.
От хищников двуногих в стороне,
Судьбой своей довольствуясь вполне.
А люди надивиться не могли,
И если караваны мимо шли,
Не в силах любопытства одолеть,
Хотелось всем на чудо поглядеть.
И странники прервать спешили путь,
Чтоб на него хоть издали взглянуть.
И пребывал в надежде пилигрим,
Что трапезу разделит вместе с ним.
А тот сидел средь тигров и пантер,
Являвших послушания пример.
Едва один кусок отведав сам,
Все остальное отдавал зверям.
Зимою долгой, слабый, чуть живой,
Делил с зверями хлеб насущный свой.
И хищники пустынь со всех сторон
Шли к своему кормильцу на поклон,
Возрадовались звери, что всегда
У них есть и защита и еда.
Свободных, с независимым умом,
Благодеянье делает рабом.
Огнепоклонник бросил псу мосол,
И пес за ним на край земли пошел.
Притча
