Гянджеви Низами - Лейли и Меджнун

Когда небесный странник свет зажег,
Зарозовел предутренний восток.

И лишь в зрачках чернеть остался мрак,
Как сокровенный камень Шаб-Чираг.

Меджнун, как ворон, вдруг затрепетал,
Как мотылек, что свечку увидал,

И мысленно шипы убрав с пути,
В край, где жила Лейли, решил пойти.

Ее становья дым вдохнув с тоской,
Он побледнел, за грудь схватясь рукой.

Протяжный вздох похожим был на стон.
Так стонет тот, кто к жизни пробужден.

Вдруг он увидел — нищенка бредет,
А вслед за ней на привязи юрод.

В оковах тяжких с головы до пят,
Казалось, он судьбе подобной рад.

Старуха, торопясь, дорогой шла,
И на веревке бедного влекла.

Меджнун пред нищей в удивленье встал
И вопрошать ее в смятенье стал:

«Кто этот муж, что, на свою беду,
Вслед за тобой идет на поводу?»

И услыхал ответные слова:
«Перед тобой злосчастная вдова.

Тот, кто оковы вынужден таскать,
Не сумасшедший вовсе и не тать.

Мы за собой не ведаем вины, —
До нищенства нуждой доведены.

Друг на аркане вслед за мной идет,
Поет и пляшет у чужих ворот.

Той малостью, что вместе соберем,
И живы мы, и кормимся вдвоем.

Стараемся дарованное нам
Все разделить по-братски, пополам.

Крупинкой самой малой дорожим,
Дележ по справедливости вершим».

Когда Меджнун признанья смысл постиг,
К ногам старухи он с мольбой приник.

Он стал взывать: «С бедняги цепь сними,
Свяжи меня, в товарищи возьми.

Знай, это я безумьем заклеймен,
Я заслужил оковы, а не он.

Меня води с собою по дворам,
Я заслужил бесчестие и срам.

Все, что добуду, на цепи влеком,
Тебе пусть достается целиком!»

Воспрянула старуха всей душой,
И, в предвкушенье выгоды большой,

От спутника немедля отреклась
И связывать Меджнуна принялась.

Веревкой ловко окрутила стан,
Вкруг шеи обвила тугой аркан.

За побирушкой он, вздымая прах,
Побрел с цепями на худых ногах.

Как будто пьяный шел под звон оков,
И хохотал, и прыгал у шатров.

«Лейли», — он звал, людей смеша до слез,
В него кидавших камни и навоз.

Он устремлялся к Неджду, в тот простор,
Где цвел надеждой и манил шатер.

И наконец залетный ветерок
Донес становья близкого дымок.

Меджнун пал наземь, вровень став с травой,
В рыданьях схожий с тучей грозовой,

Он бился лбом о камни, вопия:
«О ты, из-за которой гибну я!

Я, возлюбив тебя, презрел закон,
От всех мирских забот освобожден.

Но, скован по рукам и по ногам,
Истерзанный, я ныне счастлив сам.

Свершая грех, не милости ищу,
Я сам себе злодейства не прощу.

Тебя я умоляю об одном:
Суди меня, но собственным судом.

Хоть я из лука целился в бою,
Но поразили стрелы грудь мою.

Я на твоих сородичей напал,
Но своего меча я жертвой стал.

Я, став причиной учиненных зол,
К тебе с повинной, скованный, пришел.

Теперь от цепи цепенеет, глянь,
Лук против вас нацелившая длань.

За грех я расплатился тяжело —
Ужасное возмездие пришло.

Не снисходи ко мне и не жалей,
В твоей я власти, — кровь мою пролей!

Я без тебя живу, меня вини
И на кресте преступника распни.

О ты, что и в неверности верна,
Невинность пред тобой вины полна,

Безвинен я и не содеял грех,
Но пред тобою я виновней всех.

Иль в милосердье вдруг ты снизойдешь,
Или вонзишь в меня презренья нож.

Подай мне весть, пока еще живу,
Длань возложи на скорбную главу.

Готов погибнуть я из-за тебя,
Чтоб ты предлог нашла прийти, скорбя.

Казни меня — благословенен меч,
На твой порог он дал мне жертвой лечь.

Я все прощу, не ведая обид,
Я — Исмаил, а не исмаилит.

В моей груди свеча горит светло,
Но это пламя сердце обожгло.

Коль голова моя — свечной нагар,
Обрежь фитиль, пусть ярче вспыхнет жар.

У ног твоих мне умереть дозволь,
Жить не могу, невыносима боль.

Ты недоступна до скончанья дней,
И жизнь все безнадежней и темней.

На что мне голова? Она больна,
Страданьями и ревностью полна.

Твори, что хочешь, тело обезглавь,
Счастливой будь, а горе мне оставь!»

И цепи на себе порвав рывком,
Стрелою взвившись, пущенной стрелком,

Молниеносно, словно метеор,
Он поспешил бегом к отрогам гор.

На Неджд взобрался, по камням скользя,
Себе удары с воплем нанося.

Его сумели все же разыскать,
Узрели то, что лучше не видать.

Рыдающая мать, седой отец
В отчаянье постигли наконец:

«Возврата нет, родных Меджнун забыл»,
И, одичавший, он оставлен был.

Воспоминанья стерлись и ушли,
Мир потускнел пред именем Лейли.

А если говорили об ином,
Он убегал иль забывался сном.

Ловец жемчужин свой продолжил сказ,
Медоточиво речь его лилась,

Когда с войной покончил Науфал,
А одержимый в горы убежал,

Отец Лейли, войдя в ее шатер,
Такой повел обманный разговор,

Он криво повязал свою чалму,
Все изложив, как надобно ему:

«Узнай, Лейли, народ обязан мне,
Что пораженье избежал в войне.

Ведь Науфал — казни его господь! —
Нас не сумел в сраженье побороть.

Твой полоумный, что навлек беду,
Им изгнан был, мы кончили вражду.

В горах теперь скрывается беглец,
Он от тебя отрекся наконец!»

Не поднимая бледного лица,
Лейли в молчанье слушала отца.

Семейные обычаи блюла,
Но слезы в одиночестве лила.

И от пролитых втайне жгучих слез
Нарциссы робких глаз — краснее роз.

Дорожки слез легли вдоль нежных щек,
Посолонел от них сухой песок.

Вокруг бамбука слезный водоем
Кроваво-красным полнился огнем.

Кто ей поможет, кто подаст совет,
Когда друзей и близких рядом нет?

На плоской крыше, как змея в мешке,
Она металась в ноющей тоске.

Ее дыханья трепетный зефир
Благоуханьем взбудоражил мир.

Мужи из ближних и далеких мест
Шли сватать ту, что краше всех невест.

Чтоб завладеть манящей красотой,
Не жаль казны звенящей золотой.

Друг перед другом проявляли прыть,
Жемчужину пытаясь раздобыть.

К ней тянут руки, ведь не зря влечет
Еще сокрытый в улье сладкий мед.

Но, дорожа жемчужиной, отец
От посягательств охранял ларец.

Сама Лейли, как ваза из стекла,
Себя от хищных взоров берегла.

На людях притворяться ей дано
И улыбаться, даже пить вино.

Так свет струит свеча во тьме ночной,
Дотла в тоске сгорая неземной.

Нет, не двулична роза, коль шипы
Хранят ее от прихотей судьбы.

Лейли, страданья не чиня родным,
Терпела муку, улыбаясь им.

А между тем, вокруг ее шатра
Толпились свахи с самого утра.

И, услыхав об этом, Ибн-Салам
Решил не мешкать и приехал сам.

Тщеславием кичливым обуян,
Он свадебный возглавил караван.

В подарок для родных и для гостей
Вез маны амбры и тюки сластей.

И черный мускус, и багряный лал.
Он роскошью хвастливой удивлял.

Сам для ночных рубах цветной атлас
Рачительно он выбрал про запас.

Пригнал верблюдов тысячу числом
И скакунов арабских под седлом.

За золото вступают в бой полки —
А у него с собою сундуки.

Метал перед гостями на коврах
Казну горстями, как сыпучий прах.

Столь он безмерно щедрость распростер,
Что золотом засыпан был шатер.

С дороги отдохнув денек иль два,
Он вестника призвал для сватовства.

Велеречивый муж, искусный сват,
Смягчить мог камень, затупить булат.

Такие совершал он чудеса,
Что мог бы позавидовать Иса.

Все, чем гордятся Чин, Таиф и Рум, —
Изделья, восхищающие ум,

Сокровища, которым нет цены,
Родителям Лейли привезены.

Сват, красноречья завладев ключом,
Похвальные слова струил ручьем:

«Наш Ибн-Салам средь храбрых львом слывет,
Арабов он и гордость, и оплот.

Мечом прославя свой высокий сан,
Муж знаками величья осиян.

Коль крови жаждешь — он прольет поток,
Захочешь злата — сыплет как песок.

Тебя избавит от осуды зять,
Твоей казне оскуды не знавать!»

Так много ловкий сват наговорил,
Что бедного отца ошеломил.

Тут, сколь не исхитряйся, не крути, —
Пришлось ему к согласию прийти.

Увы, отец не отвратил напасть
И вверг свою луну дракону в пасть.

Когда невеста дня, восстав светла.
Из рук Джамшида чашу приняла,

И русский отрок, юн, русоволос,
Арабу дал накидку ярче роз,

Отец невесты с раннего утра
За украшенье принялся шатра.

Был сам жених и весь приезжий клан
За праздничный усажен дастархан.

Дивя размахом весь арабский мир,
Под музыку и песни грянул пир.

Он длился долго, как велит закон,
Союз венчая дружеских племен.

Росла дирхемов груда высоко —
Дань матери Лейли за молоко.

В опочивальню, как заведено,
Снесли на блюдах сласти и вино.

Злосчастная металась, как во сне,
Сгорала, как алоэ на огне.

Слезинки, затмевая звездный взгляд,
Ей розы щек без устали кропят.

Рубиновые стиснуты уста, —
Изнемогает в муке красота.

Ждет новобрачный, празднично одет;
Невесте мрачной опостылел свет.

Разбилась чаша возле уст ее,
Полыни горче сладкое питье.

На шип наступишь — ногу занозишь,
На пламя дунешь — губы опалишь.

Род в единенье — словно кисть руки,
Беда, коль палец отсекут враги.

Кто оскорбляет своевольем род,
Того родным он боле не сочтет.

Змея ужалит палец — ждать невмочь,
Отсечь его немедля надо прочь.

Гармония спасает нас от бед,
Смерть наступает, коль согласья нет.

Лейли теперь в томительной тоске —
От гибели душа на волоске!