передний - o 496d70464d44c373
ускорили мое разложение, и – черт побери! – я не кляну и не благодарю их
за это. С какой стати?
Стоит смириться – мое падение естественного происхождения. Не
насильственного, никто не подталкивал и не ставил подножки. И что хуже
всего, я самолично загубил в себе последние остатки невинности. С
раннего детства окружающие говорили, что меня ждет особенная жизнь.
Что я слишком красив и тонок, чтобы эта жизнь была легкой, но
обязательно найдутся благодетели, впечатленные моими достоинствами, и
они помогут мне. Естественно, я поверил в это. Почему нет? Вполне
симпатичная перспектива. Но мне забыли сказать, что пророчество
сработает только при условии моей праведности. Пару лет назад один
случайный встречный сказал, что я похож на ангела. Помню свою реакцию.
Сперва привычная ирония, затем что-то вроде тщеславия. Я осознал, что
внешне многим кажусь ангелом в мире быта и жестокости, и вспомнил, что
в детстве меня воспринимали точно так же. А в последнюю очередь понял,
что осталась только внешняя оболочка. Еще не обезображенная
внутренними наворотами, которыми я так щедро одариваю свою душеньку
с первого дня полноценного мышления, еще сохранившая красивую,
сейчас почти фантастическую невинность детства, еще живая и светлая
местами. Но пройдет, наверное, десятилетие, и все, что я накопил внутри,
а прекрасное и вечное там почти не задерживается, все это изъест мою
внешность и превратит меня в урода и с этой, такой показательной
стороны.
Мне однажды приснился сон. В шестнадцать лет. Я тогда мучился
поиском равноценной мне личности, которой хотел посвятить всего себя
целиком. Такого человека я не нашел, а увидел его во сне. Очень
болезненного вида мужчина, с какими-то истосковавшимися, диковатыми
глазами. Он нежно обнял меня на фоне грязного, битого кафеля.
Проснувшись, я понял, что встретил себя в будущем. Тогда я не мог
объяснить этот сон, но сейчас, видимо, он обрел смысл. Тот, в кого я
превращусь условно через десять лет, будет страстно любить и тосковать
по тому, кем я был в детстве, еще только на пороге взрослой, циничной
жизни.
А я-сегодняшний, ожидающий профессора Рихтера, чтобы разобраться с
47
мучительными мигренями, не у дел, где-то посередине. Умненький и
красивый мальчик-ангел из детства уже не кажется родным, он
совершенно чужд мне, а себя будущего я только начал чуять, но не захочу
анализировать, чтобы предотвратить. Отмахнусь как-нибудь, все равно не
хватит серьезности.
Я так и не нашел обещанного благодетеля, который решал бы за меня
проблемы чисто социального толка. Он не позволил бы мне замараться.
Так изначально было задумано. Может быть, я смутно узнал его в
Валентине, но поздно. Когда умер отец, а за ним бабушка, я остался один,
и восторжествовали новые ценности. Материальные, как ни смешно.
Главной ценностью был мой дом – гарант непотопляемости, своеобразной
конкурентоспособности. Я стал думать о том, чего в любую минуту мог
лишиться. Одежда, обожаю хорошие шмотки, деньги, еда, всякие мелочи.
Все это я возвел в тихий культ, наблюдая, как постепенно оно ускользает.
Так чувствовали себя пещерные люди, глядя на потухающий огонь: они
обожали этот огонь в первую очередь, потому что он не был бытовым, в
любую минуту мог исчезнуть, а они не знали, как его воспроизвести. Так и
я. Я прекрасно понимал мелочность своих новых ценностей, но не умел
самостоятельно их добывать. Всю жизнь я был вне общества, меня
оберегали, готовя к «особенной» жизни, меня так и не научили
элементарно зарабатывать деньги, а главное – правильно к этому
относиться. Говорили: «Тебе незачем думать о суетном, все придет само
собой. Ты лишь посвяти себя прекрасному». После смерти отца и бабушки
я оказался перед замечательным противоречием: воспитанный для
чудесных свершений, я должен был самостоятельно добывать пропитание.
Но не знал как. Прощай, красивая жизнь.
Я засел в своей квартире, за несколько лет превратился в прожженного
циника, видимо, готовя себя к будущим лишениям и бедствиям, но я никак
не мог стать продавцом, официантом или дворником. Из
гипертрофированного честолюбия. Из высокомерия. Чтобы я,
потенциальный гений? С ума сошли, что ли? Может, во мне и были задатки
для великих дел, но никто не научил меня, в первую очередь, правильно
относиться к вынужденным лишениям, к бедности, к голоду и холоду. Меня
забыли предупредить, что такое вообще существует. Немудрено, что я
запаниковал и сошел с правильной дорожки. И ангел бежал. Просто не
48
выдержал.
А впрочем, чего выдавливать из себя мораль, если у тебя провалы в
памяти?
У меня было не самое дружелюбное выражение лица, когда профессор
наконец вернулся. Я наблюдал за его сухими в пигментных пятнах руками,
и настроение окончательно испортилось. Как они заскребывали ключ в
замочное отверстие – похотливо, будто за дверью ждала покорная
напуганная девочка, совершенно голая. Ну, или Нобелевская премия.
Я поднялся, чтобы последовать за профессором в кабинет, но он грубо
вытолкнул меня из дверного проема.
– Вам здесь нечего делать! Забыли, что ли? Все нужное оборудование в
соседнем кабинете. И, вообще, почему вы еще не там?
– Профессор Рихтер! – не сдержался я. – Бросьте этот фривольный тон.
Я, конечно, понимаю, что все гении слегка не в себе, но мне очень плохо.
От этих мигреней выворачивает наизнанку.
– Вас тошнит?
– Это… образно.
– Это важно, молодой человек! Если бы не ваша самодеятельность, все
бы шло гладко. Предварительные исследования позволяют избежать
подобных ситуаций, знаете ли. Вы ведь и погибнуть можете.
– Мне туда? – спросил я ехидным тоном и указал на соседнюю дверь.
– Туда. И не думайте. Мыслительный процесс только усугубит
положение.
– Не думать? Запросто. Сейчас щелкну пальцами, и здравствуй,
лоботомия.
– Немедленно в кабинет! – прикрикнул профессор Рихтер, заметно
выходя из себя.
– Молодежь, – прошипел он и отвернулся.
– Я, по крайней мере, молодой и красивый, а вам только и остается
ждать встречи со шведским королем.
Наверное, стоило быть с ним вежливее. Твоя дерзость может стать
последними словами в жизни человека. Я сидел на кушетке в темном
кабинете и даже не пытался остановить поток мыслей. Надо раздеваться
49
или нет? Сейчас войдет, наорет, что такой медлительный. А если не надо?
Тоже глупость выйдет. Спасибо, Вашингтон, большое. Тебе ли не знать, как
скрасить другим жизнь? А с кем он, интересно, меня путает?
Из-за двери послышался истерический крик женщины. Кто-то забегал.
Женщина опять заорала. Почему бы не прокричать что-нибудь более
вразумительное? Она окончательно дала себе волю и орала уже без
передыха, то удаляясь, то приближаясь. Я выглянул в коридор и увидел
шикарные языки пламени, вырывающиеся из кабинета профессора. А вниз
по коридору бежала знакомая мне дама. Ее белый халатик тоже горел,
видимо, она резко открыла дверь, и пламя на нее просто выплюнуло.
Нечто подобное было в каком-то фильме. Воображаю, как пыхнула ее
челка.
Из кабинета доносился крик. Совсем глухой сквозь треск и ухабный гул
огня. Кричал скорее всего профессор. Но мне не удалось даже заглянуть в
кабинет, такой был жар, что уж говорить о помощи. Пусть горит, а я делаю
ноги – встреча с милицией мне сейчас совсем ни к чему.
Я выбежал из здания и помчался в сторону Садового кольца. Жаром
высадило окно, и осколки дружно загремели о проезжую часть. Я уже был
далеко, на бегу оглянулся и увидел тлевшее около института тело. Это
профессор, бедняжка, он упал с третьего этажа. Но обгорел, наверное, до
неузнаваемости.
Вашингтон посоветовала мне не выходить из квартиры до поры до
времени.
– Ты хотел детектив, да? – спросила она. – Почему везде, где ты
появляешься, обнаруживают трупы?
Уже три трупа, если быть точнее. Об этом я как-то не подумал.
– Мне надо оправдываться?
– Передо мной? Сдурел, что ли? По мне, чем меньше будет в этом мире
людей, тем спокойнее. Хотя Рихтера жалко.
– Он псих?
– Нет. Эмоциональный – да, не спорю. Но отклонений я у него никогда не
замечала. А что?
– Упорно меня за кого-то принимал. Я видел его первый раз в жизни, а он
