Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016
* * *
Перепрыгнув такой провал, за которым уже никто
не поможет: давно порвал ту верёвочку, – на плато
приземляясь в чабрец, в полынь, – вдруг заметишь на вираже,
как сверкает морская синь… И никто никогда уже…
Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст,
только чайка висит. Спугни – резким криком тебе воздаст.
Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачку
вровень – спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку.
А чего ты хотел – баллад просветлённых, высоких од?
Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедрот
чёрствых, – словно аэд в аид – оступиться готов. Плющом
камень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё…
* * *
В неподвижных травах шуршат акриды.
Закипают лотосы млечным соком.
Сердолик – в двурогом венце Исиды,
А в венце Осириса – мёртвый сокол.
О, когда бы знать, торопя объятья,
что любовь подобных всегда не к месту.
Если близость тел повлечёт к зачатью,
то слиянье душ приведёт к инцесту.
…Вот она крадётся в тоске недужной
через весь Египет тропой обратной.
И сухие губы лепечут: «Муж мой…»,
но внезапно, сбившись, бормочут: «Брат мой…»
О, когда бы знать, расточая силы,
что в любви похожих блуждает вирус.
Ароматен лотос в верховьях Нила,
но в его низинах – горчит папирус.
И уже плодом набухает тело,
отекают руки. Ты станешь притчей
во языцех. Дочь для себя хотела?
Но родится сын с головою птичьей.
И торгаш возьмёт за мешок пшеницы
твой венец двурогий и тот, в котором
нестерпимым жаром сухой зеницы
мёртвый сокол вспыхнет, как вещий ворон.
Алкей и Сафо
В полумраке скрипнула дверца шкафа.
Он рубаху новую надевает.
На своей софе шевельнулась Сафо:
зычно зевает.
Говорит: «Купи молока и мёду,
винограду белого, литр олии.
Возвращайся к завтраку: непогоду
боги сулили».
Он её клюет на прощанье в щёку,
углядев при этом, как с тельца мухи
паучок спускается на защёлку
пыльной фрамуги.
Облепили пирс рыбаки. Пурпурно –
золотая чаша всплывает грузно.
Запрокинув горло, зияет урна
коркой арбузной.
Он калиткой хлопает, раздвигая
плети мокрой жимолости. В «скворешне»
молодой курортницы плоть нагая
пахнет черешней…
Целый день у Сафо мигрень. В сациви
не хватает соли. С горы подуло.
И авгур, чернеющий на оливе,
каркает: «Ду-р-ра!»
…Рыбаки несут барабульку. Выжжен
южный склон, как знойная Иудея.
Сафо шепчет: «Гелиос, ослепи же
прелюбодея!»
И считает кур, шевеля губами.
Но, узрев повинную плешь Алкея,
застывает амфорой, выгибая
смуглую шею.
И на битву равных взирает сыто
на капоте солнцем нагретой «Нивы»
кошка черно-белая, Афродита,
щурясь брезгливо.
Стрекоза
Слишком длинные крылья – вразвалку по стеблю цветка,
неуклюже ползёт. Но китайские льются шелка
в содроганиях лопасти. В небе расширится щёлка –
и медовый, медлительный выпустят свет облака.
Не надейся, не август – конец сентября. Но тепло
не промотано летом. Сферических зенок стекло
наполняется влагой, то светло-зелёной, то серой.
Кот, заметив движенье, крадётся и щурится зло.
И она поднимается. И, прозвенев вдалеке,
над сырой черепицей, стремительно входит в пике,
чтоб в раскрытую книгу залечь, как живая закладка,
на двухсотой странице, тринадцатой снизу строке.
И терцина из Данте, её золотистая мгла,
словно тайнопись, светит сквозь тонкую сетку крыла.
Поднебесной давильни пространство забрызгано соком,
и тяжелая капля по облачной кромке стекла.
На иглу не посадят – не бабочка. Из-под руки
выгребая, взлетит, унося отпечаток строки.
… Утром спустимся к морю: на гальке, расколотой штормом,
в отражённом луче слюдяные блеснут лепестки.
* * *
Что сегодня за день? – Очевидно, среда.
В тёмной кроне – подвижные пятна лазури.
Отвяжитесь: он спит и не смотрит сюда.
Домочадцы его осторожно разули.
Где упал, там и спит, губошлёп-маргинал,
головой упираясь в дубовую кадку.
Муравей, любознательный, как Магеллан,
изучает его загрубелую пятку.
Шевелюры измяв низкорослым лесам,
лёгкий ветер гоняет мурашек по коже.
Отвяжитесь – он стар. Он уже написал
всё, чем нынче смущён, чем возвысится позже.
Рухнул в дрёму, как в тартар, и к чёрту – дела:
все гекзаметры ваши и ваши верлибры.
Конопатая Фрина, и та не дала,
на простуду ссылаясь… Ах, Фрина, их либе
в дых… Растрачен запас, заготовленный впрок.
Но душа не готова примкнуть к балагану.
И репризы Эзопа ему поперёк
естества или – попросту – по барабану.
Жизнь обмякла, а слава не произошла,
не вошла в ежедневный набор провианта.
…Осыпает цветы мушмула. И пчела
собирает нектар в бороде у Бианта.
* * *
Напиши мне письмо и лучшую строчку вырежь.
Ты вкушаешь лангустов, дуешь коньяк, слоняешься
в шляпе по Квинсу или по Гринвич-Виллидж.
Но какое мне дело, ежели нет меня
в той стране, где волна колеблется перламутром,
на взъерошенных вязах вздрагивают листы;
где не рыщут бомжи по мусоркам ранним утром,
на отлов человеков ночью не мчат менты.
Хорошо, что ты – там, задира, кустарь-филолог,
несгибаемый логос, вечное два в уме,
сквозь чужие таможни длинную цепь уловок
неизменно влекущий… Помнишь, как на холме
мы сидели – спина к спине, – озирая мутный
тёмно-серый залив с корягами на плаву.
На покатые сопки сыпал с небес кунжутный
мелкий сетчатый дождик – и выпрямлял траву.
Никуда не срываясь, медленными глотками
мы цедили по-братски местное каберне.
Я следила, как жук вразвалку ползёт под камень,
растопырив надкрыльев лопасти… Как бы мне
ни хотелось тебя погладить, – рука чертила
в запотевшем пространстве эллипсы и круги.
И трёхдневной, колючей медью твоя щетина
пламенела, но не хотела моей руки.
Мы сидели, как два китайца, настолько древних,
переживших и потепления и снега,
что неважно уже: коряга качнулась в дрейфе
или мимо проплыл взлелеянный труп врага.
…Ты в широтах, где всяк уместен – и, слава Богу!
но такие, как я, нелепы – и пусть. Не то б
слабоумной старухой к тихому эпилогу
доплыла бы, сложившись в англоязычный гроб
в чём-то розово-белом. Как бы ты иронично
поглядел – ни озноб в лопатках, ни в горле ком.
И тогда бы Господь послал меня жить вторично
в синеватую морось, на киммерийский холм.
* * *
Красная охра, сиена и сурик –
средневековья готический сумрак.
Столик в кафе угловой.
И переводчика око оленье
влево косит. Увлажнённый оклеен
воздух кленовой листвой.
Как утомителен пьяный вестфалец.
Толстый его указательный палец
тычет то в башню, то в ров.
Тёмно-янтарное пенится пиво,
и вдоль канала цветут прихотливо
крыши опрятных дворов.
Но переводчик забыл о работе.
Над балюстрадой в полуобороте
сгорбился и не сулит
ясности, с нами молчанием мерясь,
ноздри раздув, как почуявший ересь
истовый иезуит.
Словно подслушал твоё нетерпенье
выйти со мной… На покатой ступени
жёлтые пятна листвы.
Немец, усердно цитируя что-то,
пялится на городские ворота
цвета засохшей халвы.
Пусть этот бюргер лопочет что хочет
и притворившийся флюгером кочет
медным сверкает пером.
Мы под парами в квадратном проёме
арки, как будто на древнем пароме,
в темень плывём вчетвером.
Прокукарекает вздорная птица –
мы возвратимся, а бюргер проспится,
выйдет с цветком на груди
к завтраку… Но переводчик за нами
вслед пересохшими дрогнул губами.
Сжалься! Не переводи.
Интервью с Ириной Евсой
Беседу вела Юлия Белохвостова[4]
Счастье как подарок
Ю.Б.: Ира, мы разговариваем с тобой на следующий день после вручения «Русской премии». Во-первых, я, конечно, хочу еще раз тебя поздравить – мне кажется, это как раз тот случай, когда нет никаких сомнений в заслуженности и уместности награды. А во-вторых, хочу спросить – это важно для тебя? Ты рада своей победе?
И.Е.: Было бы странно и не вполне честно сейчас сказать, что я не волновалась и ничего особенного не чувствовала, когда стояла на сцене и мне вручали эту премию. Конечно, я рада. Для меня все это было большой неожиданностью-я довольно долго была не в курсе, что мою книгу выдвинули на эту премию, по-моему, я самая последняя и узнала, увидев лонг-лист в ФБ. Ю.Б.: А как ты в принципе относишься к конкурсам, премиям, наградам – это нужно поэту или это только отвлекает от «служенья муз»? И.Е.: Наверное, это нужно. Поэт, как любой смертный, нуждается в поощрении. Я отношусь к этому довольно спокойно: получить премию – приятно, конечно, но если не дадут – не смертельно, а уж если дадут какому-то хорошему автору, я за него искренне порадуюсь. Тут дело даже не во мне, очевидно, а в том, что мои родители не передали мне по наследству ген тщеславия и даже здорового честолюбия: никогда не чувствовала необходимости что-то доказывать. Но некоторыми наградами очень дорожу – премией имени Бориса Чичибабина, к примеру, потому что для меня она связана не только с прекрасным поэтом, но и с человеком, которого я уважала и любила. Ю.Б.: Литература всегда была делом твоей жизни? Ты когда-нибудь мечтала стать врачом, актрисой или, например, учителем, или ты всегда хотела стать именно поэтом?
