Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

Снег на капоте старенького форда.
Вокзал. Буфет с попытками комфорта.
Пузырчатая – впрозелень – вода.
Любовники глотают капучино,
и в верности клянутся до кончины,
не зная, что простятся навсегда.

Великое показывая в малом,
телеэкран гундосит сериалом,
рекламой, что манит на острова.
Бен Ладен наслаждается джихадом.
И со стены командует парадом
клыкастая кабанья голова.

Любовники оглохли и ослепли.
Жемчужный огонек блуждает в пепле
забытой сигареты. Пальцы мнут
салфетку с отпечатками помады.
О Господи, какой ещё Бен Ладен? –
до отправленья несколько минут.

Портал вокзала стреснувшим пилоном.
Снег, что наклонно гаснет над перроном.
Поправив шарф, она шепнёт: «Иди».
И он пойдёт подземным переходом,
кружа, плутая, бедствуя под сводом,
но выхода не видя впереди.

Приняв заказ, не пряча спеси, согнувшись в зябкой конуре,
нам мастер выточит два перстня, два сердолика в серебре,

где нить под влагой плавных граней всклубил декабрьский шелкопряд
как будто в изморози ранней две винных ягоды горят.

Асимметричные эклоги. Надежды, скрученные в жгут.
Любви неверные залоги, что всё же нас переживут.

Слепого случая вещдоки. Скандал. Фамильный компромат.
Семей двусмысленные вздохи без комментариев и дат.

Плодом украшенное древо. Барокко вычурная прядь.
На безымянном пальце левой, не смея правую попрать.

…Всё это мастер знал, покуда в морозных сотах декабря
металлом булькала посуда, дышал раствор нашатыря,

пока меж стёклами волною смерзался снега синий пласт…
Художник мучался виною и сомневался, что продаст.

И, отмахнувшись от дуплета, на каждом новеньком кольце
он высекал: пройдёт и это, но с вопросительным в конце.

А теперь записывай: свобода –
переход, пристрелянный, как тир,
где тетрадь расхода и дохода
заполняет ангел-рэкетир

за спиной лоточника, а может,
«челнока». – Не всели мне равно,
кто теперь лишенья приумножит,
если приуменьшить не дано.

Дирижёр небесный, фалдой фрака
синий мел смахнувший со стены,
Ты шутя извлек меня из мрака,
словно звук из клавиш костяных.

Намекни, как музыка незлая
с антресолей шатких шапито,
для чего всё это, ибо знаю,
что нелепо спрашивать, за что.

А в другом и лучшем распорядке
под присмотром ангельской братвы
я была бы овощем на грядке,
гусеницей в кружеве ботвы

или в синь вкрапленным махаоном,
что с лоскутной лёгкостью порхал
над холмом с лишайником по склонам
и окаменевшим, как Верхарн.

Но свою мучительную коду
продлевая, сумерки креня,
Ты ведешь меня по переходу,
позволяешь целиться в меня,

чтобы я меж волком и лошадкой
завертелась, дернувшись сперва.
…Наклони фонарик над тетрадкой.
Я не вижу. Дай списать слова.

И сколько ни шарю по ящикам, – в толк
никак не возьму: где в пространстве окрестном
тех мраморных слоников списанный полк,
оплаканный медно-латунным оркестром?

В чьих весях на белой салфетке стоят
то тесной, подковообразной толпою –
и к хоботу хобот, – то вытянув ряд
гуськом, чечевицей, вот-вот к водопою?

Топтавшие варваров. Что за цена
им нынче, и есть ли слоновья Валгалла?
А грозная бабка Игнациевна
какие надежды на них возлагала,

в тряпицу замотанных (вечно возя
в бауле, как все, очевидно, скитальцы)?
Меня оттесняла: «Руками – нельзя!»
Но если и помнят, то именно пальцы,

как холодом били. Особенно тот,
с отколотым ухом, невзрачный собою.
Наверное, в ходе привычных работ
он стал результатом случайного сбоя.

Кто из мастеров оказался не прав,
упрямая полька не знала сама, но
теперь эту дюжину, властно прибрав
к рукам, выпасает в небесных саваннах

на млечной лужайке с непыльной травой,
и, словно китайский болванчик, не здраво,
но веско качает льняной головой
то справа налево, то слева направо.

В этот ни-дождь-ни-снег – с тополем на краю
поля – ты без помех в жизнь протечёшь свою,
бывшую, как жена, нынешнюю, как с крон
влага, что зажжена сразу со всех сторон.

Оком кося, как рысь, на отсыревший ствол,
вздрогнешь: да вся корысть снегом ушла в помол
прошлого. И давно твой древоточец-взор
там, где всегда темно, вытравил свой узор.
В этот ни-день-ни-ночь родины, на паях
с мартом устав толочь грязь на её полях,
выбредешь на шоссе, где, как шары в лото,
с горки скатились все
фары
ночных
авто.

Всё-таки оглянись: тополем на краю
плещет чужая жизнь, вырулив на твою
трассу. Но зубы сжать не позволяет дрожь.
Обледенелый тать – этот ни-даждь-ни-дождь.

Два «эспрессо», две цигарки, полдень, серый, как Ла-Манш.
Две сороки, как цыганки, делят краденый лаваш.
Сикось-накось, неумелым, убегающим стежком
изумрудные омелы заштрихованы снежком.
Бесполезной, неимущей (взгляд – в окно, рука – к челу),
мне гадать на чёрной гуще совершенно ни к чему.
Мне гадать на этой гуще всё равно что не гадать,
потому что там, в грядущем, – только снега благодать.
Всякий довод в рог бараний скручен. Тянет от дверей.
Ход баталии банален, как протоптанный хорей.
Воробьи стучат по жести. Скорый поезд прогудел.
В каждой фразе, в каждом жесте – постмодерна беспредел.
Два пробела. Две цитаты. Цитрус. Колкая вода.
И стрекочут, как цикады, возле окон провода.
Мягче слово или резче – всё в кавычках дежавю.
До прямой и честной речи я уже не доживу.
Слишком много напласталось для беседы по душам.
Мне в затылок дышит старость учащённо, как дышал
ты, – в беспамятство ныряя, словно в смертное родство,
бескорыстно повторяя контур тела моего.

На столе – бедлам. За окном – разруха в красноватом зареве мятежа.
Между стёкол вдруг оживает муха,
пробиваясь к форточке и жужжа.

То весенних фрезий залётный запах,
то светила циркульный полукруг.
Лишь одно незыблемо: справа – запад,
если ты задумал бежать на юг.

Разольём гороховый суп по мискам.
Из другой эпохи, из тьмы другой
нам с картины чёрная одалиска
золотой подмигивает серьгой.

Уперевшись локтем в парчу подушек,
разгрызая косточку миндаля,
ждёт, пока Альгамбра себя потушит,
покачнувшись в пламени фитиля…

Ввинтим в сумрак лампочку: день недолог.
Мавританке – жемчуг, тебе – горох.
Даже дым отечества нынче дорог, –
поразмыслишь прежде, чем сделать вдох.

Только муха скутером ошалелым
в застеклённой мечется глубине.
Только мокрых веток углы и стрелы
ассирийской клинописью в окне.

бомж на прогретом камне читает сартра
тот кто читает сартра сегодня – бомж
чайка вопит как чокнутая Кассандра
и на нее бинокль направляет бош

буш с высоты планёра грозит Ираку
мысли Саддама прячутся в кобуру
грека с бокалом пива не рад и раку
он половину кипра продул в буру

некий турист проворный как марадона
щиплет лодыжку свеженькой травести
в пластиковом бикини летит мадонна
в шторм но никто не жаждет её спасти

над головой вытягиваясь редея
в кровоподтёках и дождевой пыли
облако то блажит бородой фиделя
то предъявляет розовый ус дали

скачет profanum vulgus в раскатах грома
бросив пронумерованные места
бомж на своем насесте читает фромма
крупные капли смахивая с листа

он умостился так чтоб волна бодала
как подобает хищнице – со спины
организуя пряди его бандана
выгорела до цвета морской волны

все закипело сдвинулось помутилось
эросом гекатомбы слилось в одно
бомж прошивает время как наутилус
зная что лучший выход уйти на дно

не выпуская книги из рук он даже
рад что круша причалы рыча warum
шквальный поток смывает его с пейзажа
с грохотом перекатывая валун

Перепрыгнув такой провал, за которым уже никто
не поможет: давно порвал ту верёвочку, – на плато

приземляясь в чабрец, в полынь, – вдруг заметишь на вираже,
как сверкает морская синь… И никто никогда уже…

Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст,
только чайка висит. Спугни – резким криком тебе воздаст.

Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачку
вровень – спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку.

А чего ты хотел – баллад просветлённых, высоких од?
Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедрот

чёрствых, – словно аэд в аид – оступиться готов. Плющом
камень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё…