Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016
Драй Салвейджиз – поэма о воде, древнегреческом первоэлементе мироздания, со всех сторон окружающей землю, вторгающейся в неё, не имея предела.
Литтл Гиддинг – поэма об огне, самом чистом из элементов, предполагаемом уничтожителе мира, огне пожирающем и очищающем: голубь Благовещенья апокалиптически предстает немецким самолетом, подбитым во время налёта на Лондон:
Сверженье голубя в одежде
Из пламени сметает кров,
И языки огня, как прежде,
Шлют очищенье от грехов.
Отчаянью – или надежде
Сгореть в костре – либо в костре,
Чтоб искупить огонь – в огне.
Во всех четырёх квартетах есть ещё и нечто неназванное пятое – квинтэссенция, истинный принцип существования. Его нельзя описать, это невыразимое состояние духовного прозрения и восторга, сродни воздействию глубокого исполнения прекрасного музыкального произведения.
В Четырёх квартетах темы переплетаются с вариациями. «Он плывёт к цели галсами», – сказал об Элиоте один из критиков. Связи – интеллектуальные и психологические, а не словесные и грамматические (если понимать их буквально). При этом звучание, мелодика, гармонические модуляции, темпы, тембры, регистры, вся смысловая и образная структура поэмы обретают характер чисто музыкального произведения, с его абсолютной значимостью отдельных составных элементов, с его абсолютной зависимостью этих элементов от конструкции в целом (одним из таких элементов нужно рассматривать и пунктуацию).
Музыкальный облик, философская глубина, смысловая и образная насыщенность Четырёх квартетов непосредственно ассоциируются с пятичастными бетховенскими квартетами. Поэма Элиота особенно близка фортепьянным сонатам Бетховена. При всём своём мелодическом и гармоническом богатстве, захватывающей выразительности главных и побочных тем в разнообразных вариациях и разработках сонаты Бетховена отличаются поразительной цельностью и завершённостью. Эти качества характерны и для Четырёх квартетов. В них Элиот отходит от смыслового и формального авангардизма Бесплодной земли [The Waste Land], 1922, и создаёт яркое и монументальное произведение в духе сдержанного и благородного неоклассицизма, близкого изысканному неоклассицизму Стравинского (Царь Эдип, Аполлон Мусагет).
Вчитываясь, вслушиваясь в поэму, мы, бессознательно, ощущаем себя в ней присутствующими, участвующими в ее постепенном возникновении, в её созидании. Мы вживаемся в ее оркестровое многоголосие, «совмещенное слухом», и всё дальше, всё глубже устремляемся по неисчислимым трассам ее многомерного пространства и времени, ее земных и космических катастроф, параллельных «вечеру за столом, при лампе, вечеру с фотоальбомом». Мы всё больше и больше становимся её частью, в динамике, в становлении. Поэма неразрывно творит и себя, и нас. Её музыкальная стихия, словно в танце, подхватывает нас и уносит с собою:
С умирающими мы умираем:
Видишь, уходят они, мы идём вместе с ними.
Мы рождаемся с мёртвыми:
Видишь, они возвращаются, нас приводят с собою.
Словно океанские течения, разной силы, на разных глубинах, и с разной скоростью, развиваются основные и побочные темы Четырёх квартетов, чтобы, наконец, гармонически соединиться в сонатной коде,
Когда сплетётся языками пламя
В огненный венец, и сольются
Воедино огонь и роза.
Каждое слово в пространстве поэтического произведения, поэтическое слово во всей его бесконечной безбрежности, есть символ бесконечно безбрежного мира, где мимолётный отблеск света от крыла зимородка равен вечному светочу, дающему жизнь вселенной:
Тис
Пальцами стылыми, словно капелью эфира,
Нас обовьёт? Чуть зимородок крылом плеснёт
Свет – свету в ответ, и замрёт, свет снова повис
В недвижной точке вращающегося мира.
Четыре квартета – одна из тех «неподвижных точек вращающегося мира», которые, в сущности, задают наши жизненные орбиты.
«Он умер в январе, в начале года». Его прах покоится в приходской церкви деревушки Ист Коукер. В Уголке поэтов в Вестминстерском аббатстве на кенотафе Т.-С. Элиота помещена надпись из Квартета Литтл Гиддинг, поэмы, которую он считал своим лучшим поэтическим произведением:
The communication Of the dead is tongued with fire beyond the Language of the Living. [Вести Мёртвых, языками огня, сквозь язык живущих.]
Драй Салвейджиз
Драй Салвейджиз, предположительно les trois sauvages (три дикаря), – небольшая группа скал с маяком к северо-востоку от Кейп-Энн, Массачусетс. Ревун – бакен с сиреной.
IНе многое я знаю о богах, но мне кажется, что река[6] –
Это сильный и смуглый бог, суровый, неукрощённый, упрямый,
Терпеливый, но до предела, поначалу – граница,
Ставшая своенравным путепроводом торговли,
И наконец-лишь проблема, возникающая перед мостостроителями.
Стоило её разрешить – и почти тотчас смуглый бог был забыт
Обитателями городов, но остался таким же безжалостным,
Верным времени года и приступам ярости, – разрушитель,
напоминающий
То, что хотелось забыть. Не чтимый, не умилостивляемый
Служителями машин, выжидающий, настороженно выжидающий.
Его ритм – в покачивании колыбели в детской,
В листве аиланта во дворе в апреле,
В осеннем запахе виноградных гроздьев,
В ореоле газового рожка зимою.
Река – внутри нас, море нас окружает;
Море также край суши, гранит,
Устремляясь в который, оно на песке оставляет
Намёки на более раннее и иное творение:
Голотурию, краба, хребет кашалота;
Лужи, в которых оно любопытному взору являет
То всё более нежную водоросль, то морской анемон.
Море швыряет нам наши убытки: изодранный невод,
Сломанное весло, исковерканный котелок для омаров
И лохмотья неведомых мёртвых. Море многоголосо.
В море много богов, и море многоголосо.
Соль на терниях, диких розах,
Туман в соснах полосами.
Рокот моря,
Лай, вопли моря – его многоголосие,
Совмещённое слухом: это воют от ветра снасти,
Это угрозы и ласки волн, разбивающихся о воду;
Отдалённые всплески о гранитные зубья
И предостерегающий крик со всё более близкого мыса –
Это всё голоса моря, и колеблемый зыбью ревун,
Огибаемый на пути к дому, и чайка,
И в гнетущем безмолвье тумана
Лязг колокола,
Отмеряющий время, нет, не наше, гулом неспешных
Вздохов глубин, время,
Более древнее, чем время хронометров, более древнее,
Чем подсчитываемое истревожившимися женщинами,
Мучающимися от бессонницы, вычисляющими будущее,
Пытающимися распутать, размотать, расплести
И соединить в одно целое прошлое с будущим,
Между полуночью и рассветом, когда прошлое сплошь обманчиво,
А будущее – безбудущно, перед утренней стражей[7],
Когда время останавливается, и время никогда не кончается;
И вздыманье глубин – и ныне, и искони[8] –
Отдаётся
Набатом.
Где же конец, завершенье беззвучных стенаний,
Тихого увяданья осенних цветов,
Роняющих лепестки, застывающих недвижимо?
Где же конец дрейфующим после шторма обломкам,
Мольбам исторгнутых морем останков, безмольбным
Мольбам в миг пагубного возвещенья?
Не конец, добавленье – чередований
Времени, дней наслаивающихся пластов,
Когда чувства вбирают идущие мимо
Годы жизни без чувств, сводившиеся к недомолвкам,
Краху всего, казавшегося безусловным
И теперь – годного лишь для отреченья.
И последнее добавленье – жестоких попраний
Гордости, расшатывания основ
И приверженности – отверженностью становящейся неумолимо,
В протекающей лодке, дрейфующей по потёмкам,
Средь безмолвья застигнутой беспрекословным
Зовом колокола последнего возвещенья.
Где же конец рыбакам[9], отплывающим в ранний
Час, сквозь туман, по ветру покидающим кров?
Время, внеокеанное, невообразимо,
Ни океан, не замусоренным представший потомкам,
Ни будущее, не кажущееся огромным
И, как прошлое, лишённое предназначения.
Нужно думать о них, тех, затерянных в океане,
Ставящих сети, как только норд-ост утихнуть готов
Над неизменными банками, раскинувшимися необозримо;
Зарабатывающих вопреки всем утратам, поломкам, –
А не тех, кто пускается в плаванье с намереньем скромным,
Удовлетворяясь уловом, не сулящим вознагражденья.
Нет конца, завершенья безгласых стенаний,
Нет конца увяданью увядших цветов
И движению боли, растекающейся безбольно и недвижимо;
Нет конца дрейфу волн, дрейфующим в море обломкам,
Мольбам останков Смерти, их Богу. Чуть заметным, безмольбным
Мольбам взыскующих Благовещенья.
С возрастом начинает казаться,
Что порядок прошлого изменяется: оно больше не просто
последовательность
Или даже развитие – распространённое заблуждение,
Вызванное поверхностными сведениями об эволюции,
Ставшей расхожим понятием, средством отказа от прошлого.
Миги счастья – не чувство благополучия,
Свершения, изобилия, надёжности, страсти,
Не говоря уже о превосходном обеде, но – внезапное озарение;
Мы испытывали его, не уловив его смысла, –
А стремление к смыслу возрождает испытанное
Уже в иной форме, по ту сторону смысла,
Что мерещится в счастье. Как сказано выше,
Опыт прошлого, оживающий в смысле,
Не является опытом лишь одной жизни,
Но – поколений; постараемся лишь не забыть
Нечто, впрочем, едва ли заметное:
Взгляда краешком глаза, назад, вопреки уверениям
Книжной истории, мельком,
Через плечо, к изначальному страху.
Вот мы приходим к тому, что мгновенья агонии
(Согласно иль вопреки, из-за непонимания,
Ложным надеждам – или ложной боязни –
Здесь безразлично) в той же степени неизменны,
Как время, с его неизменностью. Мы постигаем
Это лучше в агонии прочих,
Схваченные врасплох, ненароком, дав вовлечь себя, –
лучше, чем в нашей.
Ибо прошлое наше покрыто потоком поступков,
А страдания ближних – нечаянный опыт,
Не изношенный от последующего употребления;
Люди, с улыбкой, меняются, агония – остаётся.
Время, уничтожая, хранит,
Как река, с её грузом мёртвых негров, коров и курятников,
Горечь яблока, горечь укуса[10],
И зазубренный риф в неуёмных водах, –
Его гладят волны, туман глотает;
В дни алкиона он дыбится памятником,
Для мореходов – примета, чтобы прокладывать курс, –
Но в ненастье и в приступы ярости
Он лишь то, чем являлся всегда.
Я иногда задумываюсь, не это ли имел в виду и Кришна[11] –
Среди других вещей, – или один из способов выразить
те же самые вещи:
Что будущее – это увядшая песнь, Королевская Роза
или ветвь лаванды –
Щемящего сожаленья о тех, кого еще нет, чтоб сожалеть вместе с нами, –
Стиснутая меж пожелтевших листов книги, не открытой ни разу.
И путь вверх есть путь вниз, путь вперёд – путь назад[12].
С этим трудно смириться, и всё же бесспорно –
Что время не исцеляет: за отсутствием здесь пациента.
Когда поезд трогается, и пассажиры устраиваются поудобней,
Чтобы приняться за фрукты, газеты и деловые бумаги
(А те, кто их провожал, покидают платформу),
Их лица расправляются от забот в беззаботность,
Под усыпляющий ритм, вдаль, на сотню часов.
В добрый путь, путешественники! – не убегая от прошлого,
К новой жизни, к какому-то будущему;
Вы не те, кто покинул ту станцию
Или достигнет какого-либо конечного пункта,
Пока рельсы, сужаясь, позади вас соскальзывают друг к другу;
И на палубе подрагивающего океанского лайнера,
Провожая след, расходящийся за кормою,
Вы не будете думать: «Прошлое кончилось»
Или: «Будущее перед нами».
На вечерней заре в проводах и натянутых вантах
Слышен голос, поющий (хотя и не нашему уху,
Звенящая раковина – шорох Времени, ни на каком языке):
«В добрый путь, вы все, мнимые путешественники;
Вы ведь не те уже, которые видели гавань
Удалявшейся, не те, кто высадится на сушу.
Здесь, меж приближающимся и отдалившимся берегом,
Когда время отстранено, посмотрите на будущее
И на прошлое с равных позиций.
В миг ни действия, ни бездействия
Вы принять можете, что «к какой именно сущности
Человеческий разум чувствует притяжение
В момент смерти»[13], это и будет единственное деяние
(А момент смерти – в каждом мгновении),
Которое даст плоды в жизни других,
Но не думайте о плодах деяний[14].
В добрый путь.
Путешественники, мореходы,
Кто доберётся до гавани, и те, чьи тела
Встретят суд, приговор океана
Или простую случайность, вот ваше истинное предназначение», –
Так учил Кришна, наставляя Арджуну
На поле битвы.
Не прощайте,
Но – в добрый путь, путешественники.
Дева, в часовне на высоком мысу,
Молись неустанно за тех, кто в море, за рыбаков,
Ушедших на промысел, и за тех,
Чей удел заниматься торговлей,
И за тех, кто их путь направляет.
Помяни их в молитвах от имени всех
Женщин, которые видели своих мужей, сыновей и отцов
Уходящими в море, чтоб никогда не вернуться, –
Figlia deltuofiglio[15],
Царице Небесная[16].
И ещё помолись за тех, кто отправился на корабле и
На дне окончил свой путь, на песке, на губах океана
Или в пасти пролива, во мраке – он никого не отвергнет, –
За тех, до кого не доходит морского колокола
Извечный Angélus[17].
Входить в сношения с Марсом, беседовать с духами,
Сообщать о чудищах моря, составлять гороскопы,
Прибегать к магическому кристаллу, гаданью по внутренностям,
Приближенье болезни угадывать в почерке, видеть
Рок сквозь рисунок морщин на ладони
И трагедию в переплетении пальцев; предсказывать,
Ворожить на чаинках, отгадывать неизбежное
С помощью карт, манипулировать
Пентаграммами или барбитуровой кислотой, расчленять
Примелькавшийся образ на ряд доосознанных страхов –
Исследовать матку, могилу, мечту: всё это суть традиционные
Развлеченья, рецепты или обычаи прессы
И всегда будут, некоторые же в особенности
В роковые минуты для нации, в смутное время,
На побережьях ли Азии или на Эджвеа-роуд.
Любопытство людское исследует прошлое, будущее
И цепляется за их рамки. Но постигать
Миг пересеченья вневременного
И времени – занятие для святого,
Впрочем, и не занятие вовсе, но нечто данное
И взятое, в смерти на протяжении жизни – в любви,
Рвении и самоотверженности, и самоотдаче.
Для большинства из нас это нежданный
Момент, в и вне времени[18],
Миг отрешённости, влившийся в солнечный луч,
Неприметный дикий тимьян или зимняя молния,
Иль водопад, или музыка, еле слышная в глубине,
Словно она и не слышится вовсе, но – ты эта музыка,
Пока музыка длится. Это только намёки и предположения,
Намёки, сопутствуемые предположениями; остальное –
Молитва, обряд, дисциплина, мысль и поступок.
Намёк, разгаданный наполовину, дар, усвоенный наполовину,
есть Воплощение.
Здесь совершается невозможный
Союз сфер бытия;
Здесь прошлое с будущим
Преодолены, примирённые,
Где иначе деяние было б движением
Того, что лишь движется,
Но не содержит в себе источник движения,
Влекомое властью демонических, хтонических
Сил. Истинное деяние –
Также свобода от прошлого и от будущего;
Для большинства из нас – цель,
Здесь никогда не обращающаяся в реальность;
Для нас, потому лишь не побеждённых,
Что мы продолжали пытаться,
Удовлетворённые напоследок
Тем, что бренным возвратом поддержим (Неподалёку от тиса)
Жизнь значимой почвы.
С ранней редакцией полной версии перевода поэмы Четыре квартета дотошный читатель может ознакомиться в Синодальной б-ке Моск. Патриархии (Андреевский монастырь): «Выбор», 1988, № б, с. 120–149.
